И всякий раз, когда мы читаем о скучающем обывателе, который „заводит“ себе газету, — нам вспоминаются бессмертные слова Щедрина:

— И какую-такую ты в Отечестве своем увидел фигу, которая тебя на писанье подвигла?»^[457]

И когда появлялась такая «необязательная» газетка, он мог быть беспощадно саркастичным, как в случае с «Южным обозрением»:

«У газет — как у болонок.

Существует особый церемониал.

Как нужно встречаться.

Появилась новая газета — „Южное обозрение“.

Газетка как газетка. Маленькая, серенькая.

Вбежала на цыпочках.

Перед старыми газетами очень мило послужила.

— Вы, мол, распространенные. Но и мне что кушать — найдется.

Слегка ощетинилась на „человеконенавистничество“, помахала хвостиком перед „терпимостью“, другие высокие предметы понюхала и обещалась:

— Служить!»^[458]

Поэтому, ежели только предоставлялся случай, он отмечал как редкий и достойный факт издание газеты именно журналистом. И мог поздравить даже далеко не симпатичное ему «Новое время» с 25-летием только потому, что это «одна из немногих на Руси газет, издающихся действительно журналистом, а не каким-нибудь „титулярным советником“, ничего общего с печатью не имеющим»^[459]. Для него важно, что «новую газету», к выпуску которой приступил Сергей Шарапов, «будет издавать журналист»^[460]. Наконец, он пытается наладить диалог хотя бы с городскими властями, и когда во главе местного самоуправления встал В. Н. Лигин, профессор математики Новороссийского университета, «просвещенный и уважаемый деятель», он обратился к нему с призывом преодолеть «многолетний антагонизм между муниципалитетом и прессой», «работать вместе рука об руку». Не настаивая на том, «что все журналисты рыцари печатного слова», он тем не менее считает, что «из ста журналистов на 99, руководящихся только желанием общественной пользы и любовью к общественному благу, найдется всего один, которым руководят его собственные, личные, часто низкие интересы». И пафосно вопрошает: «Неужели же из-за одного можно забыть 99?.. Справедливо ли будет из-за двух-трех булавочных уколов забыть о десятках метких и благородных выстрелов, направленных и попадавших куда следует?»^[461]

Разумеется, эти подсчеты сильно идеализируют ситуацию в журналистике, особенно если иметь в виду его собственные признания и характеристики, посвященные одесской печати. Но ведь цель была благая! Отсюда и эта апелляция к «просвещенной» власти. И желание самому стать причастным к реальному делу. Поэтому когда издатель «Южно-русского альманаха» Ю. Сандомирский предлагает ему стать редактором нового издания, он энергично принимается за дело. Выходивший с 1894 года как «календарь-справочник», заполненный преимущественно торговой рекламой, альманах, по замыслу издателя, должен был одновременно обрести и литературный характер. Перед свежеиспеченным редактором встала проблема поиска достойных авторов. 23 мая 1896 года Дорошевич пишет в Петербург поэту Николаю Минскому:

Получил приглашение и старый приятель Александр Амфитеатров. Только что прогремели его болгарские очерки, напечатанные в «Новом времени», и Дорошевич, сначала упомянув об их «особом успехе у нас в Одессе», уговаривает его дать «несколько портретов-характеристик болгарских дельцов», одесситов по происхождению. Одновременно он подчеркивает, что в Одессе «очень интересуются этой страной, несколько иначе относятся к ее делам…»^[463] Неизвестно, как откликнулись на предложение о сотрудничестве петербуржцы Минский и Амфитеатров. Во всяком случае, их произведения в книжках одесского альманаха не появились. Тем не менее к участию в альманахе была привлечена значительная группа таких московских и одесских литераторов, публицистов, общественных деятелей, как А. Будищев, В. Гиляровский, А. Федоров, С. Гусев (Слово-Глаголь), И. Шкловский (Дионео), С. Т. Герцо-Виноградский, А. Пазухин, А. Маркевич, О. Пергамент. Все они были кто давними, а кто не очень, но, главное, добрыми знакомыми Дорошевича. Сам Влас опубликовал в альманахе рассказы «Развлечение» и «Убеждения»^[464], очерки «Четыре призрака» и «М. Т. Иванов-Козельский»^[465], фельетон «Драма в Одессе, или Отсутствие драмы в Одессе»^[466]. Первый выпуск альманаха с литературным отделом получил диплом на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году. Но в общем попытка вырастить из рекламной по сути книжки серьезное литературное издание не удалась. Может, и по той причине, что затея по-своему была диковинная: больше половины увесистого тома составляли сведения о городской администрации и торговая реклама, и только часть его занимал литературный отдел со стихами, рассказами, статьями на популярные темы. Во времена достаточно развитой литературной периодики такое симбиозное издание выглядело в определенной степени анахронизмом. Ну и, помимо этого, отдаваться редакторской работе вполне Влас не мог, потому что был занят постоянным писанием для «Одесского листка». Но у этой организаторской деятельности был положительный аспект: она содействовала расширению и укреплению его контактов с одесской интеллигенцией, журналистами, актерами, врачами, адвокатами, профессорами Новороссийского университета. Особенно близко он сходится с адвокатом Николаем Ильичом Мечниковым, братом знаменитого биолога, помощником присяжного поверенного, будущим депутатом Государственной Думы Осипом Яковлевичем Пергаментом, университетским профессором историком Александром Ивановичем Маркевичем. Естественные товарищеские контакты связывают его с коллегами по «Одесскому листку» Герцо-Виноградским, Попандопуло, Гермониусом, Гольденбергом. Дорошевич — заметная фигура городской общественной жизни, и когда в 1897 году возникает Одесское литературно-артистическое общество, он становится председателем его литературной секции. На заседаниях общества читаются рефераты, лекции, обсуждаются литературные новинки. Весной 1899 года там чествовали приезжего гостя — П. Д. Боборыкина. Дорошевич, приветствуя знаменитого романиста, отметил его приезд как событие в духовной жизни «пшеничного города», «где заповедь „не хлебом единым жив будет человек“, забыта так хорошо». И одновременно подчеркнул: «Но и у нас есть сектанты, которые дерзают, не разделяя общего поклонения единому одесскому богу, а поклоняются другим богам, литературе, искусству, знанию»^[467].

Среди прочего особой заботой общества были так называемые «народные чтения». Влас сам выступил в городском Доме трудолюбия с чтением «Муму». Тогда же он признается: «Я никогда так не „трусил“: ни тогда, когда приходилось дебютировать в газете, ни когда приходилось выступать на сцене, ни когда я выступал лектором перед интеллигентной публикой». Ему вспомнилась старая няня, которой он, «двенадцатилетний мальчуган, со слезами на глазах» читал тургеневский рассказ^[468]. Проблему просвещения простого народа с помощью хорошей литературы члены общества считали особенно злободневной в связи с буквальным нашествием того, что Горький на страницах «Самарской газеты» назвал «Ванькиной литературой» — всевозможных «оракулов», «самоучителей», «сонников», «руководств» и «наставлений». Десятки объявлений о такого рода изданиях ежедневно заполняли газетные страницы. Но обогащался не читатель, высылавший полтинник или рубль за книжку. «Свидетелями того, как идут эти книги, — писал Дорошевич, — могут служить дома, колониальные магазины, сооруженные всеми этими Земскими, Леухиными, Манухиными, Пресновыми, Сытиными». «Это сено, заготовляемое для провинции», наилучшим образом рисует «картину нашего умственного развития»^[469]. Поэтому именно на интеллигенции, подчеркивает он в статье «Духовная жажда», «лежит обязанность познакомить народ с произведениями наших лучших писателей, нашей гордости, нашей славы». Не должно быть такого положения, что книги и театры — «это для нас», а для народа — трактир и водка^[470]. В статье «Что читать народу», рассказывающей, как члены Литературно-артистического общества читали простым людям русских классиков и имели при этом полный успех, он настаивает на том, что «народная книга не нуждается ни в каком особом „народном“ языке. Тургенев, Гоголь, Пушкин — вот язык, вполне понятный для народа <…> Нужно только дешево издавать Тургенева, Гоголя, Пушкина, Толстого <…> А все эти „народные“ книги с сентиментальным содержанием и прописной моралью можно сдать, как хлам, в архив и, как хлам, плодить не стоит.