Вообще Пастухов был человеком со всячинкой: не брезговал откровенным шантажом, кичился своим богатством и лез в первые ряды, но и заботился о своих сотрудниках, мог быть щедрым и отзывчивым к чужой беде. Гиляровский рассказывает о том, как он буквально облагодетельствовал нищего журналиста Ивана Вашкова, купив для него жилье и все, что нужно для домообзаводства. Газета в основном держалась на ее фактическом редакторе Ф. К. Иванове, большом знатоке дела, но и любителе хорошо погулять всей редакционной компанией во главе с номинальным редактором Виктором Пастуховым, сыном издателя. «Раз такой пир в „Стрельне“, — повествует Гиляровский, — кончился неблагополучно. В рождественскую вьюжную ночь, когда метель была такая, что ямщику лошадей не видно, компания возвращалась на тройках и парных извозчиках-„голубчиках“. Дорогой где-то в парке потеряли В. М. Дорошевича, который ни с того ни с сего выскочил из саней и исчез в метели. Как это случилось — никто не заметил. Ночь была морозная. Около застав и по улицам горели костры, и к такому костру у Пресненской заставы подошел человек без шапки, весь обмороженный. Это был В. М. Дорошевич. Его отправили в приемный покой Пресненской части. Как он ухитрился пройти мимо бегов, мимо скачек вьюжным Ходынским полем от Тверской заставы к Пресненской, он не помнил. Всю жизнь после этого В. М. Дорошевич страдал ревматизмом»^[274]. С той поры трость стала его постоянной спутницей.

Успех «Новостей дня» был истинной трагедией для Пастухова. По воспоминаниям Ежова, когда Дорошевич стал вести «у Липскерова ежедневную хронику под заголовком „Злобы дня“», тот «добился, что цензура запретила такой заголовок, но Липскеров поставил вместо „Злобы дня“ — „За день“, и в этой хронике Дорошевич достиг высшей точки своего успеха»^[275]. Издатель «Московского листка», вспоминал Кугель, «был прижимист и, конечно, в двадцать раз богаче Липскерова, который пускал пыль в глаза. От злобы, ревности и зависти Пастухов даже похудел. Он иначе не говорил, встречаясь с кем-нибудь из сотрудников: „У жидов работаешь?“ Когда же в „Новостях дня“ появлялось шикарное описание какого-нибудь значительного пожара, а в „Московском листке“ собственный репортер оказывался не на высоте, — тогда отчаяние Пастухова достигало предела, и можно было опасаться за его жизнь. Он безвыходно сидел несколько дней в трактире и всем депутациям сотрудников, умаливавшим его вернуться в редакцию и вновь принять издательские венец и бармы, ответствовал только одно: „У жидов-то, у жидов пожар-то как описан! Ах, ты, Господи! Зарежут меня жиды, окончательно зарежут!“»^[276]

Издатель «Московского листка» искал поддержки у всесильного обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева. Последний писал начальнику Главного управления по делам печати Феоктистову: «Сейчас явился ко мне Пастухов, встревоженный известием, что Моск. Ценз. Комитет писал сюда по поводу статейки о жидах и о жидовских газетах, явившейся в „Москов. Листке“. Не знаю, считается ли это дело сериозным, но эту статейку, писанную Елпидифором Барсовым, я видел, и мне показалось, что в ней нет ничего особливо бранного. Жиды одолели Москву, и газета Липскерова подлинно негодная»^[277].

Однажды Пастухов воспрянул духом, решив, что конкуренту настал конец. Вышло повеление генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича о выселении из Москвы всех евреев, кроме купцов первой гильдии и тех, что имели ученую степень. Но Липскеров со всем семейством крестился, перейдя в англиканскую веру. Это событие стало причиной первого апоплексического удара у Пастухова.

Впрочем, как подчеркивает Кугель, «резали Пастухова не столько удачные пожары, попадавшие в орбиту зрения репортеров Липскерова, сколько резало то, что сам читатель московский эволюционировал и стал приобретать вкус к более литературному материалу. Пастухов совершенно не мог попасть в дух времени, жил по старинке, не изменяя физиономии газеты…». Между тем середина 80-х годов, когда особый успех «Московскому листку» принес лубочный роман Пастухова «Разбойник Чуркин», была далеко позади. Николай Иванович «видел, что газета падает, барахтался, взял Дорошевича, положил ему огромный по тому времени оклад, а делу все это мало помогло»^[278]. «Огромный оклад» — это пришло несколько позже, во времена, когда у редакторского руля «Московского листка» встал Виктор Пастухов, сын издателя. Но, несомненно, что именно лучшие, по сравнению с «Новостями дня», материальные условия были одной из основных причин перехода Дорошевича.

Разрыв с «Новостями дня» был обставлен как перенос сверхудачной и потому, несомненно, ценной журналистской собственности из одного издания в другое. Никаких других принципиальных причин не содержали все три письма на имя редактора «Московского листка», опубликованные за подписями Сына своей матери, Петербургского обывателя и, наконец, Дорошевича. Первый торжественно заявил, что дальнейшее свое участие в газете «Новости дня» прекратил, и ни одна из заметок, печатающихся в этой газете под рубрикой «За день» ему не принадлежит. «Настоящее заявление я считаю для себя вынужденным сделать потому, — подчеркивает Сын, — что редакция „Новостей дня“ почему-то сочла для себя удобным продолжать этот мною начатый и мне исключительно принадлежащий отдел, не потрудившись даже переменить моего заглавия». По сути речь идет об авторском праве на придуманный жанр. Но отстоять это право было более чем сложно. Понятно, что «Новости дня» не собирались отказываться от пользующейся особым читательским вниманием рубрики. Власу оставалось только открещиваться от подражателей, что он и сделал во втором письме, заявив, «что корреспонденции из Петербурга, печатаемые теперь в этой газете», также не принадлежат ему. И, наконец, в третьем письме он объявил, что с 22 июля прекратил свое сотрудничество в «Новостях дня» и как театральный хроникер^[279].

Конечно же, в этих широковещательных актах был более чем заинтересован Пастухов: читатель официально оповещался, что именно у него теперь работает популярный журналист. Торжествующим злорадством по отношению к потерявшему талантливого «кадра» конкуренту веет от сценки под названием «Сотрудник ушел», где изображается неподдельное горе издателя, переживающего из-за того, что от него «ушел Власочкин». В редакции царит похоронное настроение. «Сам редактор сидит на окне и мрачно шелушит подсолнухи, выплевывая шелуху прямо на лысину какого-то сотрудника, который вырезает из столичной газеты статьи для завтрашнего номера». Автор сценки Алексей Пазухин ехидно спрашивает конкурентов: «Так что же не ищете фельетониста-то? Сам он, что ли, придет к вам?.. Держите карман, дожидайтесь!.. Поэтов вон множество шляется, передовики иногда захаживают, репортерами хоть пруд пруди, а фельетониста днем с огнем не найдешь, вывелся ныне фельетонист…»^[280]

И все-таки что-то не заладилось у Дорошевича в пастуховской газете. В первых числах августа он уезжает в Нижний, на знаменитую ярмарку. Под псевдонимом Дядя Влас в «Московском листке» идет цикл корреспонденций «С Нижегородской ярмарки», в которых почти ничего нет от искрометного фельетониста. Исчез его стиль, серые, обычные статейки о проблемах торговли ситцем, открытии съезда судовладельцев. Нет особого желания у него сотрудничать и в «Нижегородской почте» — филиале «Московского листка», который предприимчивый Пастухов выпускал в Нижнем во время ярмарки. Хотя что-то и туда приходится писать. А редактор «Листка» действует вполне в духе нынешних разбитных рекламодателей, в тексты именитого сотрудника самолично вставляет: «Новые сведения, которые выпускает редакция „Нижегородской почты“ отдельным изданием по мере их получения, — разбираются нарасхват». Приходилось терпеть эти инсинуации хозяина. И это также, помимо одиночества, вгоняло в тоску. Ту, что обуяла персонажа романа Амфитеатрова «Дрогнувшая ночь», журналиста, исповедующегося другу в нижегородской гостинице, прообразом которого послужил Дорошевич.