Между тем близились события, перевернувшие историю страны. Предчувствие в который раз не обмануло его. В опубликованной 1 января 1914 года сценке Новый Год говорит ворчливому обывателю:

«— А ежели я вас войной, милостивый государь, пугану?

Обыватель ответил:

— Война так война!»

Общий патриотический порыв, охвативший русское общество в первые месяцы войны с Германией, соответствовал настроению Дорошевича, как, впрочем, многих деятелей культуры. Он записался в земгусары, надел полувоенную форму. Редакция «Русского слова» открыла лазарет для раненых солдат, и Дорошевич на своем роскошном авто самолично перевозил их с вокзала на Калужскую улицу. Эти дни волнующего патриотического подъема запечатлены в его очерках «Раненые и Москва», «Офицеры». Он горд мужеством русских солдат и офицеров, скромных, с достоинством и терпением переносящих страдания. Не в меньшей степени радует его сердечность приветствующих их москвичей. «Московская толпа в эти дни великолепна. Торопясь облегчить страдания и поскорей доставить в госпиталь, вы можете беспрепятственно ехать между двумя живыми стенами толпы <…>

— Не бойтесь! — кричат раненые.

А Москва гремит им:

— Спасибо!»^[1271]

Бог ты мой! Понадобилась война, чтобы ощутить столь дорогое сердцу народное, общественное единство! «И всех этих, таких различных людей <…> объединяет „единая воля“:

— Победить!»^[1272]

Никогда до этого в публицистике Дорошевича не возникали такие волнующие патриотические и даже лирические эмоции. Зоил и острослов, он не стыдится самого открытого выражения чувств, любви к России, к родной стране, в опубликованном весной 1915 года фельетоне «Земля». Душа его буквально молится: «Пусть там, в Петербурге, ошибаются теории, ошибаются ведомства, ошибается министр финансов. Только бы солнце весною впору и вовремя пригрело вас, поля. Только бы не бурно, не сразу, а медленно и тихо растаял под его лучами ваш пушистый снежный покров. Не убежал бы без пользы в сверкающих ручьях, а пропитал бы тебя, Кормилица-Земля, и насытил влагою. Все ошибки утонут в тебе, море ржи. Все ошибки людские утонут в вас, моря пшеницы <…> В Петербурге вырастут великие люди, когда вырастет высокая рожь».

Похоже на заклинания перед ощущением близкой гибели. Когда уже нет других слов. Нужен урожай в тяжелый военный год. Нужен патриотический порыв. Поэтому так радуется его сердце, когда он видит крестьян, вышедших ранним утром на косьбу за тех, кто ушел на войну: «Если бы все мы отдавали пятую часть нашей работы, пятую часть всех наших заработков, как отдают эти люди»^[1273]. Этот фельетон вызвал массовый отклик читателей. В редакцию пошли письма с денежными переводами — люди слали свою «пятую часть». Все эти деньги Дорошевич отправил в находившийся на Владимирском проспекте петроградский «Комитет единовременных пособий раненым и больным воинам имени Цесаревича Алексея»^[1274].

Военные материалы заняли ведущее место на страницах «Русского слова». Корреспондентами от газеты на фронт отправились патриарх военной журналистики Вас. Ив. Немирович-Данченко, И. Жилкин, В. Михайловский, С. Городецкий. К. Чуковский, побывавший в Англии в 1916 году в составе российской делегации, опубликовал в газете цикл очерков, обрисовавших жизнь англичан в военное время, их отношение как союзников к России. В январе 1915 года Дорошевич выступил в двух номерах «Русского слова» с большим памфлетом о кайзере Вильгельме «Кровавый шут»^[1275]. В нем немало точных и остроумных наблюдений, касающихся личности «истерически самовлюбленного» германского монарха, умственное состояние которого Дорошевич считал одной из основных причин войны. Есть здесь и ощущение предстоящих исторических катаклизмов: «Эта внезапная война, — где, как во всякой войне, неизвестно заранее, что удастся выиграть, но где сразу очевидно, что придется расшатать все, что заработано долгим, упорным и пристальным трудом, — эта „предупредительная война“ могла создаться только в голове истерически-тревожного человека, которому всюду мерещатся воображаемые опасности <…>

Но как ему удалось увлечь такого „реалиста“, как Германия?

Говорят, истерия заразительна.

Бывали в истории примеры, что эпидемии истерии охватывали целые страны».

Как не увидеть в этих строках предвидения еще более страшной всеобщей истерии, которая охватит Германию в годы гитлеризма?

В июне немцы прорвали фронт у Красныша, начался отход русских армий. 22 июля была сдана Варшава, в начале сентября оставлена Вильна. В результате германского наступления на Восточном фронте русские войска были вытеснены из большей части Галиции, из Польши, части Прибалтики и западной Беларуси. Жуткими были потери с начала войны — 3,5 миллиона убитыми, ранеными и пленными. Но это потери военные. А была еще страшная трагедия беженцев. О ней молчали фронтовые сводки.

В начале сентября 1915 года Дорошевич на своей «Испане-Суизе» выехал из Москвы в западном направлении. Ему хотелось увидеть, каково положение населения прифронтовых районов, как решают власти ставшую вдруг такой огромной и многострадальной проблему беженства. Впечатления, полученные во время поездки от Москвы до Киева (через Подольск, Рославль, Бобруйск, Чериков, Гомель, Довск), легли в основу пяти очерков под общим названием «Крестный путь»^[1276]. На шоссе за Подольском сторож-старик, подняв шлагбаум, сказал:

— Смотр всей России.

«Трогательно, наивно и хватает за душу это величественное, молчаливое шествие.

Шествие неведомо куда.

В неизвестность.

Молчаливое, прежде всего.

Притомленные лошади не шарахаются от проносящихся автомобилей. Даже ухом не ведут.

Не лают собаки.

Не слышно разговоров в кибитках.

— Все переговорили!

Идут, как серые тени. Едут, как мертвые.

Молчат бабы.

Не плачут даже дети».

Вдоль дорог расположены врачебные и питательные пункты, организованные «Северопомощью». Но на них хаос, отсутствие лекарств, продуктов. Врачи в отчаянии. Среди беженцев свирепствуют дизентерия, крупозное воспаление легких, бронхит, у детей скарлатина. У людей раны на стертых в кровь ногах, ожоги от костров. Окрестные деревни и городки в трепете и ужасе. Для них беженцы — это нашествие, саранча, которая уничтожает все на своем пути. И чем дальше на запад ехал Дорошевич, тем больше встречалось ему свежих, часто выросших за одну ночь кладбищ.

«И эти рвущие за душу надписи на крестах:

— Младенец.

— Младенец.

— Младенец.

Уж подлинно ты Могилевская губерния!»

Но что за сила подняла этих людей с насиженных мест и заставила терпеть такие страдания? Страх перед «германцем»? Многотысячное шествие в очерках Дорошевича предстает как некий массовый акт патриотизма народных масс, не желающих жить «под врагом». Но это была первая мировая война, когда немцы еще не воевали с мирным населением. Исход мирных жителей организовала власть. Казачьи части налетали на деревни и угрожали полным разорением тем, кто не собирался уходить. Само собой, сказывалась и паника, которую власти не спешили рассеять. Впрочем, были у людей, поднявшихся с родных мест, особенно из «польских» губерний, и вполне понятные человеческие страхи. Дорошевич рассказал об этом в «Кровавом шуте»: «Война началась с того, что с немецких аэропланов разбрасывались воззвания:

— К польскому народу.

„Мы, немцы, идем освобождать вас от ига москалей. Мы несем вам свободу языка и веры“».

Будучи хорошо знаком с фактами, он доказывает, что эти старые, заготовленные 15 лет назад листовки — подлог. Они «лежали наготове, когда немцы в Познани преследовали, как политических преступников, польских детей, смевших читать „Отче наш“ на родном польском языке. Они преследовали детей за молитву по-польски, — как будто думали, что Бог скорее поймет молитву на мученическом языке, — в то время, как у них в кармане лежало обещание освободить Польшу: