Всех вроде «захлопнул» в редакции молодой и деятельный помощник редактора, не говоря уже о Благове, которого он вообще не считал журналистом. Федор Иванович, хотя и числился ответственным редактором, но, по мнению Валентинова, «не мог бы написать даже простенькую статью». И все-таки он споткнулся об одного человека, и это стоило ему ухода из газеты. Столкновения Валентинова и Дорошевича можно было ожидать, несмотря на то, что поначалу они нашли общий язык. Тем не менее объединявшей их ориентации на европейские демократические ценности и парламентские традиции оказалось мало. Дорошевич еще и был патриотом России, видел в ее истории достойные памяти и уважения личности и страницы, которыми мог гордиться русский человек. При более чем определенном — не забудем — акценте на отличиях между патриотизмом «Русского слова» и квасным патриотарством.

Но даже такая взвешенная патриотическая позиция оказалась неприемлемой для бывшего марксиста и просвещенного экономиста-европейца Валентинова, для него история России была сплошным мраком, достойным лишь полного отрицания. Поэтому когда Влас Михайлович в феврале 1913 года прислал в редакцию увесистую рукопись, озаглавленную «Избрание на царство» и представлявшую собой художественный исторический очерк, написанный к 300-летию Дома Романовых, Николая Владиславовича едва не хватил удар. Он сразу же заявил, что эта «холопская статья» может быть напечатана только через его труп. Но ему напомнили, что, согласно договору с Дорошевичем, написанное им должно печататься безоговорочно. Тем более что ответственный редактор Благов никаких претензий к предложенной работе не имел. В прощальном письме к нему Валентинов так сформулировал причину своего ухода: «К „Русскому слову“ я не подхожу»^[1204]. Сытин окончательно убедился, что единовластное руководство в редакции вряд ли осуществимо. Во главе газеты встал редакционный комитет, естественно, что наиболее весомое слово в нем принадлежало Дорошевичу. Все вернулось на круги своя. Своего рода закреплением его позиций в «Русском слове» стало решение правления Товарищества о признании его прав на пенсию. В письме от 14 ноября 1915 года он попросит Сытина «передать сердечную благодарность уважаемому правлению»^[1205].

21 февраля 1913 года, в день, когда 300 лет назад Всесословный Земский собор избрал царем боярина Михаила Федоровича Романова, «Русское слово» отдало целиком все восемь полос под очерк Дорошевича «Избрание на царство», украшенный великолепными иллюстрациями — портретами самого родоначальника династии Романовых, его матери, «великой старицы» Марфы Ивановны, и отца, патриарха Филарета. В подробнейших деталях воспроизведена историческая ситуация, когда после изгнания из Москвы польских интервентов разные сословия — дворянство, бояре, духовенство, казаки, купцы, мещане — сумели объединиться в патриотическом желании укрепить Российское государство. Публикация была своего рода напоминанием избранной в ноябре 1912 года Четвертой Государственной Думе о важности преодоления партийных, сословных и прочих раздоров на фоне нарастания политического кризиса в стране. Но Дорошевич посчитал необходимым написать еще и «послесловие» к огромному очерку, в котором прямо сказал: «Раскинувшаяся от края до края, на шестую часть земного шара, теперешняя Россия земным поклоном обязана тому поистине „великому“ земскому собору, число участников которого доходило до семисот <…>

Россия была вытащена из той трясины, в которой увязла, двинута вперед и пошла полным ходом <…>

Земский собор сделал великое дело.

Достойное представителей великого народа.

В течение 10-и лет, — шесть лет один, четыре года с Филаретом, — поднял, на ноги поставил, спас:

— Воскресил Россию.

Богатыри — не мы.

Земной поклон и вечная память ему. Слава тогдашнему народу, пославшему таких представителей <…>

300 лет тому назад мы выбирали представителей в земский собор лучше».

И в самом деле: «не все же искать „причин своих бедствий в сочетаниях планет небесных“, надо немножко и на себя оборотиться»^[1206].

В эти годы Дорошевич все чаще следует этому своему призыву — всматривается в прожитые годы. Дело шло к пятидесяти. Вроде и сил еще было немало, но все чаще накатывала усталость. Одолевали болезни. Сказывались годы газетной каторги. Шутка ли, изо дня в день, из месяца в месяц выдавать на-гора сотни строк? Да еще и заниматься постоянными внутриредакционными хлопотами. Сытин сообщал в одном из писем: «Дорошевич живет в Москве и после двух месяцев непрерывной работы по ночам в газете слег больным, теперь три недели лежит дома»^[1207].

Но он не мог без этой каторги жить. Он был прикован к газете, как каторжанин к своей тачке. Делал паузы, и продолжительные, уезжал далеко, не писал, не печатался неделю, другую и начинал невыносимо страдать. Потому и не позволял своему перу долго залеживаться без дела. Но в последние годы стал отмечать, что с большей охотою, нежели на злободневные темы, пишет фельетоны-воспоминания. Жизнь давала немало поводов, покидали грешную землю старые друзья, литераторы, актеры, адвокаты… В 1916 году далеко не старым человеком умер талантливый поэт и беллетрист Алексей Будищев, считавший его своим «литературным крестником». За два года до того скончалась Александра Ивановна Соколова. В том же 1914 году Дорошевич был на похоронах давнего приятеля писателя Владимира Тихонова, писавшего в «России» под псевдонимом Мордвин. Кугель вспоминал, что когда они с Дорошевичем в тот печальный день во время обедни на Волковом кладбище вышли из церкви покурить, он попытался пошутить, заметив, что вот-де ему придется отпевать Власа Михайловича. Дорошевич ответил: «Ну нет, не вы у меня, а я у вас буду на похоронах»^[1208]. Кугель пережил его на шесть лет, но на похоронах не был.

С грустью приходилось признавать: «Нашей, старой, легендарной, „той“ — не барской, а барственной! — Москвы нет. Перемерла. Перемирает»^[1209]. И он спешит запечатлеть типы уходящей Москвы — златоуста Федора Плевако, «мага и волшебника», постановщика фантастических феерий, самого предприимчивого российского антрепренера Михаила Лентовского, короля опереточных теноров, исполнителя цыганских романсов, беспутного любимца публики Александра Давыдова, блестящего театрального критика, по-старомосковски доброжелательного эстета, подлинного «Петрония оперного партера» Семена Николаевича Кругликова, чья смерть в феврале 1910 года совпала с уходом «ландыша русской сцены» — Веры Комиссаржевской.

Уходят не только люди, меняется московский быт. Стоит пройтись по старой столице в Прощеное воскресенье и Чистый понедельник. Всюду «американские распродажи» — каждая вещь не более пяти копеек. Старый москвич, Дорошевич дивится на новые порядки. «Все изменилось: и сущность, и форма». Это когда же было, чтобы на первой неделе поста Москва не ела толокна, а в Чистый понедельник лакомилась вафлями? Чтобы на Сухаревке мастеровой человек бренчал не на балалайке, а на мандолине? И мороженым «яблокам-рязань» предпочитал бананы? А вместо старых «гречневиков с конопляным маслом» — вафли со взбитыми сливками? Вроде итальянского лаццарони.

На сентиментальной ноте завершается очерк «Уходящая Москва»:

«Печально зазвонили:

— К ефимонам.

Как века и века тому назад.

Печальный звон колоколов и карнавальный шум, смех, дуденье в пищалки, настоящее вербное гулянье на грибном рынке.

Разные века смешались, спорят в этих звуках.

И под этот диссонанс уходит, уходит „старая Москва“»^[1210].