И, конечно, Валентинов должен был на дух не переносить отца Григория Петрова. Сам же Григорий Спиридонович, наблюдая метания Сытина в поисках редактора, втайне, безусловно, лелеял мечту о том, что, может быть, издатель остановит свой выбор на нем. Приход Валентинова поставил крест на этих планах. Более того, Петров понимал, что он со своей проповедью христианского, общинного демократизма с популистской подкладкой чужд «европейской» устремленности нового редактора. Петров озлился, стал писать желчные и угрожающие письма членам правления Товарищества. Он вспоминал в них о своих заслугах, о том, как Сытин буквально на коленях умолял его «не оставлять газету», когда ему было трудно. После закрытия газеты «Правда Божия» он попал под надзор полиции и вскоре по указу Петербургской духовной консистории был выслан на три месяца в Иоанно-Богословский Череменецкий монастырь «на клиросное послушание». Тогда же по списку кадетской партии стал депутатом 2-й Думы. В 1908 году Синод лишил его священнического сана, ему был запрещен на семь лет въезд в Москву и Петербург. Несмотря на это Петров с еще большей страстью отдался публицистической, лекторской деятельности.

Собственно, «выделение» в 1906 году Петрову «своей» газеты «Правда Божия» уже было признанием определенной чуждости его публицистики общему облику «Русского слова». Закрытие «Правды Божией» вроде автоматически возвращало его в лоно большой газеты. На самом же деле в редакции уже согласились и свыклись с определенной отторженностью от публицистики глашатая социального обновления России как воплощенного «Царства Божьего». Сытин высылал Петрову ежемесячно 2 тысячи рублей, уверял в своем добром расположении, но статьи отца Григория чаще всего отправлялись в корзину или задерживались, что, естественно, приводило в ярость их автора. Пытаясь заставить изменить отношение к себе, он угрожает Сытину обнародованием якобы имевшего место замысла издателя в 1909 году направить Дорошевича к Столыпину для обсуждения вопроса о том, «как вести газету». В письме членам правления Петров сообщает, что он энергично протестовал тогда против этой «новой азефовщины», напоминал издателю, что они совместно создавали «газету для народа, а не для тайного служения Столыпину»^[1199].

Представить себе Дорошевича, обсуждающего с министром внутренних дел курс «Русского слова», — это, конечно, за пределами всякой фантазии. Но Петрову кажется, что его угроза разоблачения, которое он готов даже отстаивать перед третейским судом, — сильный ход, могущий дать нужный результат. Увы — этот шантаж только повредил Петрову, вероятно, это письмо стало известно Дорошевичу, и Петров более не мог рассчитывать на его поддержку. А она была. В пору властных гонений на него Дорошевич опубликовал очерк «Священник Бога живого»^[1200], в котором признался, что этими словами, «зная его мысли, взгляды, убеждения, привык в душе с любовью называть о. Григория Спиридоновича Петрова». Он пишет, что у официальной церкви, запретившей Петрову священнослужение, «для разговора со „священником Бога живого“ нет подходящего языка. Она не знает слов. Она не умеет говорить на этом языке». Но отдавая должное личности отца Григория, Дорошевич решительно расходился с ним в понимании того, каким должно быть «Русское слово». Петрову общественная роль газеты представлялась главным образом просветительной, разумеется, в духе практической христианской морали, публикации на эти темы должны были, по его мнению, потеснить информационные и аналитические материалы. «Факты фактами. Осведомленность хороша. Пусть она будет. Но читателю этого мало», — доказывал он Сытину^[1201]. Естественно, что ни Дорошевича, ни Валентинова никак не устраивало превращение «Русского слова» в подобие «Правды Божией». Поэтому Петрова, не порывая окончательно отношений, держали на известном отдалении.

Итак, Розанов и Петров были несомненными двумя фигурами, «на удалении» которых из газеты настаивал Валентинов. Но кто был третий «видный сотрудник», статьи которого «компрометировали газету»? Вряд ли им мог быть такой давний «столп» «Русского слова», как Василий Иванович Немирович-Данченко. Его военные очерки и репортажи никак не могли «компрометировать газету», а в открытую политическую публицистику он не встревал. Хотя на внутриредакционную ситуацию Василий Иванович пытался влиять и принимал участие в соперничестве сложившихся в газете группировок. Возможно, третьим «удаленным» был критик Дмитрий Философов или Мережковский, закрепившиеся в «Русском слове» незадолго до прихода Валентинова и, несомненно, чуждые ему по своим общественным и эстетическим позициям. Так или иначе, но пока вопрос о третьем «удаленном» с помощью Валентинова остается открытым.

Сам же Николай Владиславович оставил свидетельство своего активного сопротивления попыткам привлечь к активному сотрудничеству в «Русском слове» Александра Блока. Правда, ему не были известны детали, он не знал, что Руманов ведет переговоры с поэтом при поддержке Мережковского, который с благословения Сытина вошел в круг близких сотрудников газеты. Мережковский предполагал, что при поддержке Руманова его жена Зинаида Гиппиус возглавит в газете литературный отдел, от которого, возможно, был отодвинут их общий ближайший друг и духовный соратник Дмитрий Философов. В свете этого обстоятельства приход в «Русское слово» Блока позволял надеяться на создание своего рода идейно-литературного лобби, обеспечивавшего «религиозно-философской» троице ведущее место в крупнейшей российской газете. Истории с попыткой привлечения Блока в «Русское слово» и его сопротивления этой акции Валентинов посвятил специальный раздел своих воспоминаний. «Когда я узнал, — пишет он, — что, минуя меня, кто-то (я не знал, что это Руманов) проводит в постоянные сотрудники Блока, я встал на дыбы. Попытки включить в постоянные сотрудники других лиц делались уже не раз, и я считал, что если уступить в случае с Блоком, придется уступать и в других случаях, и от моего оберегания газеты от нежелательных лиц ничего не останется». Особенно взбудоражило Валентинова известие, что Блок должен был (согласно замыслу Руманова) давать в газету «не стихи, а какие-то сенсационного характера статьи». «Меня, — продолжает он, — буквально тошнило от его писаний в прозе, особенно после такого его „шедевра“, как статья „О современном состоянии русского символизма“, К этому присоединялось, несомненно, — я этого не скрываю — отталкивание от Блока вообще как от человека»^[1202].

На Валентинова давили «со всех сторон», он стойко держал оборону, а когда Благов обратился к нему вторично, заявил, что «статьи такого специалиста по воспеванию „Прекрасных дам“, „лиловых миров“ и „помрачений синих призраков“ <…> несомненно, будут полезны „Русскому слову“, но лишь после того, как он покинет газету». На всякий случай Валентинов написал о давлении на него Дорошевичу в Петербург и получил в ответ: «Черт с ним, с Блоком».

Блок обвинял Руманова в своих неудачах по сближению с «Русским словом», не зная, что подлинная причина была в сопротивлении Валентинова. Отсюда и невероятное раздражение поэта по адресу Сытина и Дорошевича. А Валентинов не без гордости вспоминал о своей победе: «Я их захлопнул, и пока я был в газете, ни одна статья Блока в ней не появилась». Но он стремится быть объективным и отмечает, что после его ухода в газете «появилась (25 декабря 1913 г.) не статья, а стихотворение „Новая Америка“. И пусть мне поверят — зачем мне лгать? — если бы это стихотворение попало в мои руки, когда я был фактическим редактором „Русского слова“, я <…> немедленно отдал бы его набирать»^[1203]. Еще бы! Эти стихи Блока были настоящим гимном наступающему индустриальному торжеству и, соответственно, пронизаны близким Валентинову экономическим оптимизмом.