Горький напечатал в газете повесть «Детство», главы из книги «В людях». В 1913 году только «Русское слово» согласилось опубликовать его открытые письма «О карамазовщине» и «Еще о карамазовщине»[1155], протестовавшие против постановки «Бесов» в Художественном театре. Он считал, что роман Достоевского находится «в одном ряду с такими жалкими и тенденциозными книгами, как „Марево“ Клюшникова, „Панургово стадо“ Вс. Крестовского и прочие темные пятна злорадного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы». Публикация вызвала бурную полемику в прессе. «Русское слово» предоставило свои страницы оппонентам Горького. Дмитрий Философов назвал его выступление «великим грехом против свободы слова»[1156].
За десять лет восприятие Дорошевичем горьковского творчества изменилось от восторженного («властитель дум», показавший «вольного и сильного своей волей человека») до чересчур «приземленного» — всего лишь «достоверный свидетель», чуть ли не этнограф низовой народной жизни. Сказался разрушительный опыт революции 1905 года, в которой горьковский «вольный человек», «босяк», показал себя обыкновенным погромщиком. Развеялось первоначальное ощущение большой значимости творчества автора «На дне», когда казалось, пишет Дорошевич в 1909 году, «что под нами крепкий, солидный этаж», представленный тем самым народом, «которого мы не знали»[1157].
Дорошевич не забыл своей рецензии на горьковскую пьесу, которой дал патетический заголовок — «Гимн человеку». Но только спустя шесть лет в очерке, посвященном Гиляровскому, он расскажет, как через два дня после премьеры «На дне» они с Гиляем поехали на Хитровку, чтобы «сличить портрет с оригиналом». И там, среди «трущобного мира», перенесенного в декорации Художественного театра, они не нашли людей, похожих на героев Горького, на Барона, Сатина и других. Оказалось, что существуют два «дна»: реальное, нашедшее отражение в незамысловатых рассказах и очерках Гиляровского, и «дно» Горького, о котором Чехов говорил, что «это же все выдумано», и о героях которого Толстой сказал: «Все они у него в плащах, со шпагами, в шляпах с перьями!» До первой революции верилось: вот он, народный источник «вольницы Стеньки Разина»! А в 1905 году «с арлекина, как с дерева осенние листья, посыпались все пестрые и яркие лоскутья. Сатин за полтинник пошел на погром». И вот осталось только «чувство досады» на автора («Чего врал?») и на себя («Чего верил?»)[1158]. А «талантливейший лжец», «сам, вероятно, опьяненный своей ложью», пошел уже в революционные агитаторы, в проповедники «устава эсдекского рыцарства», согласно которому «личность приносится в жертву массе». Для Дорошевича ясно, кто потрудился над превращением писателя в «буревестника революции». И тем не менее фельетон заканчивается вполне благожелательным призывом: «Думаю, что девяносто девять сотых читателей пожелают симпатичному писателю сойти с ходуль. На которые не столько он сам стал, сколько его поставили „услужливые друзья“. „Свита“ и „адъютанты“»[1159].
Менялось и отношение Горького к Дорошевичу. Он долгие годы не мог преодолеть скепсис по отношению к фельетонной всеядности и стилевой манере Дорошевича, писал Л. Андрееву, что «невозможно укладывать в одну поленницу Брюсова с Дорошевичем»[1160]. Вместе с тем Горький не мог не видеть, в какую значительную фигуру, притягивавшую к себе внимание широких кругов читателей, превратился журналист, которого он в начале века причислял к талантам «грубым», «для улицы». Особой близости, конечно, не могло возникнуть. Слишком разные они были люди. И тем не менее… Корней Чуковский в письме к внучке «короля фельетонистов» Наталье Дмитриевне припомнил: «Однажды, когда Влас Михайлович был болен, я навестил его вместе с Горьким. Горький в то время относился к нему с большим уважением»[1161]. Это уже ближе к середине 1910-х годов. 8 марта 1914 года Дорошевич отправил в редакцию фельетон «Преследование Горького», в котором выражал возмущение препятствиями, которые чинило правительство возвращению писателя из эмиграции, и судебными угрозами по его адресу. Благов так пояснил Дорошевичу, почему не прошел уже набранный текст: «Не напечатано вследствие того, что ночью получено известие, что точно неизвестно, привлечен ли Горький»[1162].
Не сразу сложились у Дорошевича и отношения с Буниным, печатавшимся в «Русском слове» с 1909 года. А. Даманская вспоминала, что они недолюбливали друг друга: «Оба уже были известны тогда. Но популярнее был Дорошевич <…> Бунин был тогда упоен своей начинавшейся литературной славой и как-то неестественно высокомерен. Дорошевич, казалось, к известности уже привык <…> И свою выработавшуюся в нем за многие годы самооценку он никогда не проявлял в сколько-нибудь обидной людям форме. Она служила ему, скорее, некоей незримой оградой — от фамильярности, от назойливости людей, с которыми ему нежелательно было сближаться. Бунин, придя чуть ли не в первый раз в редакцию „Русского слова“, удивился тому, что Дорошевич не встретил его с той почтительностью, какой он ждал. Дорошевич тоже удивился — снисходительно-высокомерному тону, который взял Бунин, пришедший к нему, скорее, как проситель, с просьбой о помещении какого-то для него важного объявления. И Бунин говорил о Дорошевиче с озлоблением, Дорошевич о Бунине с добродушной насмешкой»[1163]. Но мемуаристка не знала, что с годами их отношения наладились. В 1913 году Иван Алексеевич подарил Дорошевичу с автографом книгу «Иоанн Рыдалец»[1164]. Товарищеским отношением проникнуто письмо Дорошевича к Бунину от 31 декабря 1916 года, он благодарит «за добрую память и книгу», сборник «Господин из Сан-Франциско и другие рассказы». И в свою очередь посылает «американский журнал с переводом повести из этой книги»: «Переводчики часто забывают послать перевод автору, как люди забывают поблагодарить того, кто сделал им любезность или одолжение»[1165]. «Русское слово» публиковало стихи, рассказы, очерки Бунина. Платили писателю три рубля за стихотворную строку и пятьдесят копеек за строку прозы. Иван Алексеевич, будучи, несомненно, одним из перворазрядных авторов, тем не менее был скромен и долгое время не решался заговорить об увеличении гонорара. И только когда разница между тем, что платили ему, и ставками других авторов стала чересчур очевидной, он обратился к Благову: «Подумайте же, не следует ли мне прибавить немного? Обидно мало — полтинник. Вы другим собратьям моим куда больше платите, да еще анонсируете их, а ведь не Бог весть как сильнее они меня, и дают вам что поплоше, что в журналы не идет. Чего я, слава Богу, никогда не делал. Но не настаиваю, не настаиваю»[1166]. Конечно, просьбу Бунина уважили.
Вообще тема гонораров в «Русском слове» волновала многих именитых авторов. И далеко не все были скромны, подобно Бунину. С Леонидом Андреевым в феврале 1912 года дело чуть не дошло до третейского суда и полного разрыва. По соглашению с Сытиным, «Русское слово» обязано было печатать всю поставляемую им беллетристику. Платили знаменитости щедро — тысячу рублей за лист. Это была тешившая самолюбие компенсация за жалкий копеечный гонорар, который Андрееву платили в «Русском слове» в те годы, когда он студентом поставлял в справочный отдел крохотные информационные сообщения о расписании работы московских музеев. Рассказы известного писателя шли без проблем, но вот с печатанием пьесы «Прекрасные сабинянки» дело застопорилось. В редакции сочли неловким публиковать пьесу после ее постановки в петербургском театре «Кривое зеркало» и подробного изложения содержания в рецензиях. Андреев разбушевался, стал грозить публичным заявлением о разрыве отношений с «Русским словом». Дипломатичный Руманов уговаривал его не горячиться, Сытин написал доброжелательное письмо. Андреев долго не мог успокоиться, но все-таки конфликт удалось пригасить благодаря издателю, не желавшему расставаться с популярнейшим автором и потому попросившему Руманова передать, что ежели Андреев будет публиковать все последующие произведения «через газету, а потом отдаст отдельно (для книжного издания. — С.Б.)», то он может рассчитывать на гонорар в 24 или даже в 30 тысяч. Соответственно, другим авторам предлагалось платить «поменьше и меньше». Капризы и претензии Андреева не прибавляли ему симпатий в редакции, где с облегчением узнали, что он покидает газету. Известия о его закулисных переговорах с издателем стали причиной письма группы ведущих сотрудников во главе с Дорошевичем на имя редактора Благова: «Теперь, когда уже казалось, что инцидент исчерпан, мы были тем более удивлены, узнав, что г. Андреев не только обращается, помимо редакции, к издателю с переговорами относительно дальнейшего сотрудничества, но еще, сам являясь нарушителем добрых отношений, требует от редакции какого-то удовлетворения»[1167].
