Быть может, этот опыт с «переодеванием» натолкнет Дорошевича уже после возвращения в Россию на мысль предложить тридцатилетнему сотруднику «Русского слова» В. Э. Краевскому, хорошо знавшему Восток, прекрасно владевшему английским, отправиться в Японию под видом американского туриста. Были приняты все меры предосторожности, ибо в случае разоблачения русский журналист по законам военного времени мог быть казнен. 5 сентября Краевский отправился в Америку, а спустя некоторое время из Сан-Франциско на пароходе «Китай», следовавшем в Иокогаму, плыл американский гражданин мистер Перси Пальмер. За месяц, проведенный в Японии, он побывал в разных городах страны, выезжал на фронт, осмотрел промышленные предприятия, порты, военные укрепления и госпитали, лагеря, в которых находились русские пленные, встречался с высокопоставленными гражданскими и военными чиновниками, сделал множество фотографий. Связь с редакцией поддерживалась с помощью условных телеграмм через доверенное лицо в Лондоне. В конце декабря, блестяще выполнив свою миссию, Краевский вернулся в Москву. Тогда же Дорошевич раскрыл редакционную тайну в сенсационной статье «Корреспондент „Русского слова“ в Японии»^[969]. О том, что русский журналист побывал в стране противника, сообщили на первых полосах крупнейшие газеты мира. С января 1905 года «Русское слово» начало печатать очерки Краевского «Япония в настоящую минуту», которые затем вышли отдельным изданием^[970]. Вместе с корреспонденциями отправившегося в марте в действовавшую на Дальнем Востоке армию Василия Ивановича Немировича-Данченко, старейшего, широко известного еще со времени русско-турецкой войны писателя, они содействовали росту успеха «Русского слова» у читателей.

Немирович писал из Маньчжурии. Очерки Краевского давали картину прямо «из стана врага». А очерковый цикл Дорошевича «Восток и война», публиковавшийся в «Русском слове» с 20 июня по 1 июля 1904 года (вышел отдельной книгой в 1905 г.), стал непосредственным источником информации о международном восприятии русско-японского военного противостояния. Таким образом, у читателя складывалось достаточно широкое представление о военных событиях на Дальнем Востоке. Главным вопросом, на который Дорошевич искал ответ в разных странах и у разных людей, было: как реагируют на Востоке на войну между Японией и Россией? «Я говорил о войне с сотнями людей. И это было не трудно: кроме войны, на Востоке теперь ни о чем не говорят»^[971]. Результаты этих «интервью» оказались отчасти неожиданными: «Как нельзя более понятно, что старые исторические, да еще побежденные, враги России, турки, радуются ее неудачам и всем сердцем, всей пылкой фантазией на стороне ее противников, — но кто готовил мне сюрприз, так это Греция». По тамошним «газетам можно было судить, что в Греции требуются только победы японцев и поражения русских». Это, считает Дорошевич, была «месть за 1897 год», когда Россия не вмешалась в войну Турции с Грецией, в которой последняя потерпела поражение^[972].

«Московы — очень жестокий народ» — это легенда, в которую верят и «несчастный египетский феллах, живущий, как во времена фараонов, в глиняной мазанке», и араб-мулла, видевший кровавые «английские усмирения», и «полудикий бедуин», «вчера еще, быть может, грабивший в пустыне», и которую не будут опровергать создавшие ее «западные друзья» России. Дошло до того, что в одной из арабских газет объявили, что «на Дальнем Востоке магометанские принцы восстали и ведут теперь войну с врагом ислама»^[973]. И чуть ли не каждый день сообщалось о полном истреблении русского флота и гибели русской армии «в глубоких снегах Манчжурии». Поэтому «читатель арабских газет уже в конце февраля, в начале марта был уверен, что для России все кончено».

Престиж России для Дорошевича — «дело величайшей важности». Он пытается найти опору в аналогии с англо-бурской войной, которая «выяснила Востоку истинную силу Англии — богатство». И надеется, что «отдельные эпизоды» (читай — военные неудачи) не в состоянии поколебать «в глазах Востока» «истинный престиж России» прежде всего как «огромной страны». Своего рода утешением служат и слова, услышанные от встреченного во время путешествия известного китайского реформатора-оппозиционера Кан Ю Вэя о том, что японцы «маленькая нация» и что они напрасно «уверены в победе», поскольку «можно еще очень весело обедать в ту минуту, когда над головой проваливается крыша»^[974]. Незадолго до начала войны в большом очерке «Япония» Дорошевич уверял читателя, что «цивилизация — это только корочка, которая покрывает восточный, обращенный к Америке, берег страны Восходящего солнца». Поездки вглубь страны, где сохранились еще феодальные традиции, как будто убеждали, что «говорить о Японии как о цивилизованной стране <…> рано, на несколько, быть может сот, лет». Определенная противоречивость этих оценок была видна в тогдашних его наблюдениях относительно того, как старательно учатся японцы у американцев, как накапливаются в стране «большие капиталы», как успешно модернизируется экономика. И все это при сохранении главенства «японских рук». Обозначившееся расширение возможностей для иностранного капитала представляется ему не благотворными инвестициями, а чем-то, напоминающим действие «высасывающих насосов», и потому «Япония недолговечна»^[975]. В опубликованном уже во время войны очерке «Японцы», отвергая возможные упреки в «унижении врага только потому, что он враг», Дорошевич развивает давнюю свою мысль о поверхностности европеизации страны, свидетельством чего служат, по его мнению, «все эти харакири» и еще в большей степени сведения о «типично азиатском озверении», проявляющемся по отношению к пленным. Нельзя тем не менее не заметить, что вполне справедливый гуманистический пафос, ставящий «Японию перед судом общественного мнения всего цивилизованного мира»^[976], отодвигает в тень суть российско-японского военного конфликта (борьба за сферы политико-экономического влияния), которой автор предпочитает почти не касаться. Впрочем, он знает, что «Япония задыхается в тесноте», ее первый «скачок на Китай» был отбит Россией (Дорошевич забывает, что этот «скачок» был сделан японцами совместно с русскими во время подавления восстания ихэтуаней, которое он сам же называл европейской «войной за эксплуатацию»), второму прыжку — на Сандвичевы острова — помешала Америка. Грозная туча японского милитаризма нависла над Австралией, но затем разрядилась в столкновении с Россией, чему рассчитывающие на ослабление Японии австралийцы очень рады.

Либеральному курсу «Русского слова» Дорошевич хочет придать патриотический оттенок. Сложность этой позиции в условиях нереформирующейся самодержавной России сближает его в «японском вопросе» с правыми публицистами, «сводившими метаморфозу японского общественного строя к приобретению лишь внешней культурности»^[977]. Так или иначе, но он уверен в праве России защищать свои интересы на Дальнем Востоке. Он любит «наш флот», потому что знает его, знает «трудности морского дела», знает, «сколько работают наши моряки». И потому «слезы совсем сжали горло» и естественное чувство гордости наполнило сердце при встрече в Порт-Саиде моряков крейсера «Варяг», возвращавшихся на родину на английском корабле «Малайя». Он убежден: «Подвиг „Варяга“ был нужен. Был необходим, чтобы немедленно же покрыть русский флот той славой, которой он заслуживает.