Внимание студенчества к выступлениям Дорошевича особенно возросло осенью. 11 октября в «Гражданине» появилась статья его редактора В. П. Мещерского «Речи консерватора», в которой говорилось, что если правительство пойдет навстречу стремлению женщин учиться в университетах, то это приведет к всеобщему разврату, «вообще наука станет соблазнительно интересной, когда курсистки будут изучать ее, сидя на коленях у студентов». Статья вызвала в студенческой среде волнения, во время которых распространялись номера «России» с фельетонами Дорошевича «Как барин!» и «Охранительная печать», рисующими «Гражданина» и его издателя как общественное зло, вредящее престижу России. 20 октября О. Синакевич переписала в свой дневник письмо матери: «Посылаю тебе вырезки из „России“ по поводу этой статьи. У Дорошевича ужасно смелый фельетон о ней же. Между прочим, он там по поводу суда присяжных говорит (ходит слух, что Сипягин подал записку на „высочайшее имя“ с особым мнением, что суд присяжных следует отменить, т. к. суд должен быть по закону, а не по совести). Если это правда, то фельетон Дорошевича безумно смел. Макринов обещал мне сегодня принести статью „Гражданина“. Говорят, что это что-то неописуемое по своей мерзости. Вот „охранительная печать“, газета, субсидируемая государем!»^[837]

В фельетоне «Как барин!» лакей, служащий в редакции «Гражданина», в отсутствие хозяина рассуждает о том, что ежели «барышень в университеты допустить», то они «сейчас это к студентам на коленки!» Фельетонный лакей — это, конечно же, сам Мещерский, чья «лакейская статья», пишет Дорошевич, «появилась как раз в то время, когда в германских университетах воздвигнуто гонение на русскую учащуюся молодежь». И вот «какой-нибудь налившийся пивом бурш, подписавший петицию об изгнании русских студентов и студенток», прочитав перепечатанную немецкой газетой статью из «Гражданина», скажет: «Вот прочтите! Что они сами говорят про своих учащихся девушек! Они сами!»^[838]

Определенная пикантность ситуации заключалась в том, что крик о разврате в молодежной среде поднял старый гомосексуалист, стоявший, впрочем, на позициях «твердого государственничества». Дорошевич разоблачает этот «скверный маскарад», доводя до абсурда апелляции «охранителей» к власти:

«Бедная страна! Жалкая страна!

Ее народ — скот. Ее народ — животное. Его нужно, необходимо драть, чтобы заставить его работать и не вести себя по-скотски.

Это сочетание пьяницы, распутника, вора и лентяя.

Даже когда он нуждается, ему нельзя дать кусок хлеба. Он сию минуту бросит работать и поступит к вам на содержание…

Развратить юношество — это первое, чем они займутся. Они и самую грамотность-то выдумали, чтобы под маской ученья удобнее было развращать молодое поколение».

Таковы «речи консерватора» и «патриота», для которого «иметь патент на любовь к отечеству» значит «лгать, клеветать на Россию, выдумывать всякие подлости, гадости, гнусности, марать каждое лучшее движение, побуждение общества, унижать достоинство страны, ругаться над ее народом, над ее обществом». Конечно же, этим приемом доведения до абсурда отзывов о России и русском обществе «самых благонамеренных, самых благонадежных газет» Дорошевич надеялся дискредитировать «темные силы» и в глазах разумной, способной к анализу части высшего чиновничества. Он стремился открыть власти глаза на «темные», «мракобесные силы» в ее же среде, убеждая, что «ни в одной злейшей враждебной газете не найдешь про Россию того, что ежедневно твердит про нее ее же собственная охранительная, патриотическая печать»^[839]. Увы — власть предпочитала союзников именно в рядах такой печати.

Получил резонанс и убийственный по силе сарказма фельетон «Старый палач» — о талантливом и одновременно лишенном нравственных принципов ведущем суворинском публицисте Викторе Буренине, моральном убийце Надсона, борзописце, измывавшемся над Тургеневым, Короленко, Репиным, Антокольским, Михайловским. «Озлобленный, оплеванный старый литературный палач», сидящий в «кандальном отделении» «Нового времени» и повествующий о своих зверствах, поставлен в один ряд со страшными, потерявшими человеческий облик палачами, которых Дорошевич изобразил в сахалинских очерках. В подзаголовке «Старого палача» так и значится — «Сахалинский тип». Буквально на следующий день, 23 января 1900 года, Суворин так отозвался в своем дневнике о Дорошевиче: «Этот не бездарный далеко писатель обрушился на Буренина фельетоном в „России“ <…> Все его остроумие исчезло. Осталась злоба, и ненависть, и ругательства»^[840]. Буренин в отместку назвал Дорошевича Кабакевичем, но выступить с ответом «по существу» Суворин ему не позволил. Обиженный Виктор Петрович написал своему работодателю: «Алексей Сергеевич, я в недоумении оттого, что мой фельетон не напечатан. Но чем же, однако, он не понравился мудрой редакции?»^[841] Можно предположить, что, несмотря на критический отзыв в дневнике о «Старом палаче», Суворин, опытнейший публицист, понимал, что удар был нанесен талантливым пером и вряд ли Буренин, который «теперь тратит» свой дар «по мелочам и на мелочи», принесет своим ответом пользу «Новому времени». Он знал, что «полемика должна резать ножом остроумия или одушевления, иначе она плохое дело»^[842].

Зато за Буренина весьма своеобразно вступилась издательница газеты «Народ» Елизавета Шабельская, дама насколько разносторонне талантливая, настолько и авантюрная. Бывшая берлинская корреспондентка «Нового времени», интимная подруга влиятельного немецкого журналиста Максимилиана Гардена и будущая театральная деятельница, которую спустя четыре года арестуют за фальшивые векселя, с возмущением писала, что «в наше время бесчестящих занятий уже не существует» и «даже палачей закон признает уже полноправными гражданами, а вслед за законом и общественное мнение почти перестало окружать жилище и личность „исполнителя судебных приговоров“ глубокой пропастью презрения и ненависти». Выдав такой «патент» Буренину, Шабельская попыталась сделать вид, что для нее важнее всего проблема «печатной ругани», которая, «очевидно, не считается оскорблением». Принципиальной разницы между журналистами для нее нет, поэтому «никто не удивится, увидя г. Буренина и г. Дорошевича за одним столом распивающими бутылку шампанского. Для этого надо только одно: чтобы кто-либо из двух противников поругался бы со своим теперешним „хозяином“ и перешел в ту газету, где служит обругавший его и обруганный им коллега»^[843].

Представить Дорошевича в одной компании с Бурениным за бутылкой шампанского — это, конечно, фантастика. Когда в декабре 1901 года пойдут слухи о разладе в редакции «России», Чехов напишет брату Михаилу: «Амфитеатров, может быть, и пойдет в „Новое время“, Дорошевича же купить трудно. Я с ним работал еще в „Будильнике“, знаю его; Буренина он презирает и работать с ним не захочет в одной газете»^[844]. Чехов видел и ценил принципиальность Дорошевича. Что же до отношения Власа к «Новому времени» и его издателю, то трудно подсчитать, сколько стрел он выпустил по их адресу. Вот один из «узнаваемых» портретов: «Вампир Крокодилович Гиенин, издатель газеты „Столичное крокодильство“, ходит всегда с чемоданом, в чемодане ворованные деньги. Заманивает литераторов, а потом высасывает из них кровь»^[845]. Откликаясь на очередное суворинское «маленькое письмо», в котором утверждалось, что франко-русскому союзу противостоит «жидовство», фельетонист «России» не преминул отметить, что будучи «в вечной дрожи за свои огромные доходы, за свою розницу, за свои объявления частные, а, в особенности, казенные, — „Новое время“ изо всех сил старается „понравиться“ даже не правительству, а каждому министру в отдельности.