— Я видел в подземелье рогатого Етагыра с одним глазом, говорю тебе. Тебе достаточно такого объяснения для твоей убогой фантазии, мужик? Ну и отстань навсегда от меня с этой шахтой!

— Это, Лёва, так светящийся в темноте газ из-под земли вырывается, а ничуть не Етагыр в блеске адского пламени.

— Тогда меняем тему разговора и навсегда забудем о моём вчерашнем психическом заскоке в шахте.

Похоже, доцент Шмонс окончательно смирился с панибратским обращением своего холопа. Такое и в старину нередко случалось, когда кто-то из расторопных дворовых мужиков в открытую издевался над беспомощным паном и даже давал ему тумаков, если тот сильно раскочевряжется. Хозяин с расслабленной волей и ловкий слуга в этом случаем как бы меняются ролями, когда остаются с глазу на глаз.

Ерофеич без прислужницы целый день носился по избе и пристройкам для скота за хозяйскими нуждами, по-бабьи хлопотал у печи, а пьяненький Шмонс дремал перед маленьким телевизором с китайскими программами безо всяких субтитров. Фёкла вернулась из церкви ближе к полуночи.

— Покрестилась? Покажь крестик.

Нательный крест был из чистого золота и на золотой же цепочке.

— Поносила? Теперь сымай!

— Чего уж так безбожно! — возмутился даже Шмонс, которому вообще-то все обиды тунгуски были безразличны.

— Сымай, кому сказал! Нечего ихнюю дикарскую породу золотом баловать. Я ей деревянный вырежу на простой верёвочке.

— Так твой крест нательный из дерева же ещё нужно в церкви освятить, мужик.

— И так сойдёт. А теперь будём спать! Фёкла, отведи нашего пьяного хозяина к себе в постель.

Крохотная женщинка положила руку здоровенного Шмонса себе не плечи и потянула его к полатям за ситцевой занавеской. Тот полез к ней целоваться слюнявыми губами:

— Новоокрещённая ты моя язычница! Теперь между нами в постели нет греха.

— Есть грех — нас не венчали, — неожиданно ответила молчаливая тунгуска.

— Откуда ты знаешь?

— Поп сказал.

— Ну, если и есть грешок, то совсем ма-а-аленкий. Отмолим потом. Церковь поставим в Китае.

На следующий день Шмонс проснулся ближе к полудню, когда из-за гор выглянул краешек солнца. В жарко натопленной избе никого не было.

— Эх, башка трещит! Полечиться бы.

Он побродил в обрезанных валенках по пустой избе, похлопывая по животу и даже насвистывая что-то от хорошего расположения духа. Затем вдруг примолк и испуганно огляделся по сторонам, ища на стенах иконы. Икон не нашел, а просто неуклюже и торопливо перекрестился и пробормотал: «Иисусе Христе, сыне Божий! Милостив буди мне грешному».

Успокоившись, подошел к шкафу с застеклёнными дверцам и нашёл флакончик с какими-то корешками. Вытащил стеклянную пробку, понюхал, попробовал на язык и выхлестал содержимое в два глотка, а корешки выплюнул на пол.

— Эх, вот и полегчает!

Сначала он на самом деле почувствовал лёгкость во всём теле. Казалось, мог взлететь, взмахнув руками. На душе стало покойно и радостно, ушли все страхи и опасения за судьбу своих спрятанных под землёй миллионов.

— Неужто колдовское зелье у тунгусской ведьмы так действует?

Но тут кровь хлынула носом на нательную рубашку и даже на пол. Стало всё понятно:

— Отрава!!! Спасите!

Хлопнула дверь. В избу вошел Ерофеич в коротком полушубке с охапкой спутанных сетей в красных от мороза руках.

— Лёва, с ума сошёл! Это же настойка женьшеня.

Он бросил ворох подмерзших сетей на пол и кинулся к Шмонсу. Достал ещё один флакончик и налил в стакан.

— Выпей-ка успокоительного горного пиончика, а то сердце от натуги не выдержит.

— Так женьшень же целебный, говорят!

— Если капельками пить.

Шмонс выпил и этот стакан и почувствовал, что его развезло, как после долгого застолья. Ерофеич вытащил квадратный штоф с таежным бальзамом из шкафа.

— Вот я для тебя ставлю литровую бутыль на полке у печки. Тунгуска её будет пополнять. Пей скоко хошь, если горло захочется промочить. А в шкапчик скляной не лазий. Там лекарственные снадобья.

— Колдовские зелья там, знаю я твою тунгусскую ведьму!

— Лёвыч, выпей ещё вдогонку бальзамчика и расслабься. Полегчает, уж поверь мне.

Гость выпил бальзама и поморщился. Он тогда ещё не выказывал признаков душевного расстройства, но спросил как-то странновато:

— А до скита, где покрестили дикую тунгуску, далеко добираться?

— Для тебя — далеко. Ты тяжёлый. Собачки нарты в гору не тянут. Нужно рядом с ними пробежаться. А ты на ногу не скорый. И вообще на кой тебе захотелось попа, Лёва?

— Исповедоваться и причаститься.

— Помирать собрался, что ли?

— Перед смертью соборуют, а не причащают. Причастие мне нужно для духовной защиты от соблазнов нечистого. Защиту духовную поставить.

— Сиди дома, Лёва. Здоровее будешь.

— Я тебе приказываю, мужик! — хлопнул Шмонс по столу кулаком. — Отвези меня в церковь. Я твой хозяин, а ты мой раб!

— Приказывать будешь, как совсем оздоровишься и протрезвеешь, а пока я тебе и дядька, и нянька, и исповедник, потому как ты ещё как той дитёнок неразумный, понял? Сам же говорил, что тебе отсюда и носа нельзя казать. И никто тебя здесь не должен видеть.

Гость обиженно засопел и принялся расхаживать по горнице в валенках с обрезанными голенищами, бормоча себе под нос и дергано жестикулируя. Потом утихомирился и подошёл к Ерофеичу, отводя от него глаза, словно гостя одолевало что-то постыдное, о чём он не смел сказать громко.

— Слышь ты, мужик, если я лишен возможности исповедоваться, то дай мне хотя бы выговориться.

— Помолчи уж лучше, Лёва, а то опять свихнёшься, как тогда в шахте.

— Нет, мне нужно высказаться о сокровенном… Меня распирает изнутри красноречие и подстрекает ораторский зуд. Я доцент. Лекции читал. Мне нужна публика.

— Почешись, и зуд пройдёт.

— Буду говорить и говорить тебе назло. Нуждаюсь в лечении словом — вербальная терапия это называется, а то совсем свихнусь и сам с собой разговаривать начну.

— Ну и толкай свои речуги хоть до полуночи, пока сон не сморит, а я сяду сети распутывать. Я терпеливый на болтливых дураков.

Ерофеич уселся на низенькую скамеечку и принялся распутывать сети — занятие, от которого нормальный человек может взбеситься и порубить их топором. Но у Ерофеича терпения хватало. Шмонс выпрямился, потянулся было к вороту по привычке поправлять галстук перед выступлением. Но он был лишь в нижнем белье и стеганой безрукавке. Откашлялся и начал свою первую лекцию: