— Какой ты ещё дурачок! — сказала Анна. — Вот ты на днях вздумал испугать меня историей твоей жизни, мучаешься — не печатают, с кино ничего не выходит… А представь себе, что ты бы по уши был погружён в кино, да ещё в писательские дела, смог бы ты заниматься в лаборатории? Вылечить Тамару? Найти время для этой бабушки? Может, тебя Бог спас от суеты!

Меня поразила эта точка зрения.

— Надо работать, как‑то жить, — промолвил я скорее по привычке вечно задавленного обстоятельствами человека. И стал сам себе противен, как противен всякий нытик.

— Это и есть твоя работа, твоя жизнь, — возразила Анна. — Знаешь ли, раньше мы часто бывали в Доме кино, в Доме литераторов. Один раз даже на Новый год. Какое кипение самолюбий, зависти, сколько позы! У меня всегда потом голова болела.

Мне было тем более радостно слышать эти слова, что, несмотря на любовь к Анне, я до сих пор подозревал, что она относится к классу людей, давно называемому мной советской буржуазией.

Когда она припарковала машину во дворе большого белого с синим дома и мы вошли в лифт, я обнял её, молча прижал к себе.

Так мы поднимались до четырнадцатого этажа.

— Ты весь в помаде. Просто разбойник, я тебя начинаю бояться. — Она вынула из сумочки платок, вытерла мою щеку, затем достала зеркальце, оглядела себя и, нажимая кнопку звонка, сказала: — Я ведь тебе говорила, всё будет хорошо, а ты не верил.

Археолог Нодар Шервашидзе оказался князем. Вернее, прямым потомком князей, когда‑то правивших Абхазией, затем обедневших, эмигрировавших во Францию. Он и родился в Париже, откуда после второй мировой его привезли маленьким мальчиком в Советский Союз.

Княжеского в этом высоком тощем человеке ничего не было, разве что он поцеловал руку Анне.

Чуть ли не с порога поведав свою экзотическую родословную, он тотчас повёл меня на экскурсию по квартире, стены которой были увешаны собственноручно исполненными акварелями с изображениями заросших дикими зарослями руин, подводными пейзажами с утонувшими амфорами, якорями. Чем только не увлекался Нодар Шервашидзе! Коллекции марок, монет. Даже плоский ящик с уложенными на слой ваты пёрышками разнообразных птиц был у него. Даже полные комплекты антикварных журналов «Мир искусства» и «Золотое руно».

Все это время Анна вместе с женой хозяина — Софико — накрывала стол к ужину, и я просто очумел, понуждаемый разглядывать, да ещё без неё, мешанину чужих увлечений, блажь большого ребёнка, каким казался Шервашидзе!

Но за ужином выяснилось, что я ошибся.

Единственным настоящим увлечением Нодара были раскопки, которые велись уже много лет где‑то под Кутаиси. Фотографии, планы раскопок — все это было вывалено на стол среди чашек с чаем, среди всего угощения.

— Видели одержимого? — спросила Софико. — Это мой муж. Вы пропали.

— Девятый год копаем — нет кладбища, ни одного захоронения! На холме искали, на мысе, под водой — ничего! Мне бы найти хоть одну могилу! — Нодар всё время обращался только ко мне, чем я был немало озадачен.

Очень скоро всё объяснилось.

— Нодар уезжает на днях на раскопки, — сказала Анна. — Я убеждена, что ты смог бы ему помочь.

— Имею возможность оплатить дорогу, выписать командировочные. Она рассказала о ваших способностях. Я лично всегда верил в лозоискательство, в парапсихологию. У меня отпуск, я свободен. Умоляю: хоть на неделю поедем вместе!

Я взглянул на Анну с укором.

Уже не первый раз за короткое время нашей совместной жизни она пыталась подсунуть мне больных. То свою сослуживицу, то подругу. У неё не укладывалось в голове, отчего я наотрез отказываюсь рекламировать себя, брать деньги или подарки за целительство. То, что поняла бабушка из вологодской деревни, то не доходило, никак не могло дойти до Анны. Ей казалось, что она хочет блага не себе, а мне. Но я боялся, что в этом непонимании таится трещина, которая когда‑нибудь сможет привести к разрыву.

— Вовсе не уверен, что смогу что‑нибудь найти.

— А я уверена. Абсолютно. Когда я тебе подкладывала под скатерть то ключи, то деревянные ложки и ты находил, у меня мелькнула мысль: а почему не попробовать помочь Нодару?

Я рассердился, однако сдержал себя.

— По–моему, это серьёзное дело. Если профессиональные археологи столько лет не могут найти, куда мне?

И тут в разговор вмешалась дотоле молчавшая Софико.

— Дорогой Артур, никто с вас не взыщет. И потом, у меня с Нодаром ещё одна просьба: у Нодара камень в почке. Вы, наверное, не знаете, что такое почечные колики? Теряет сознание, падает на улицах — такая боль.

— Ну, друзья, это целый заговор! Извините, я не шарлатан. Никогда не находил покойников, не извлекал камней… Соглашайтесь на операцию — и делу конец.

— В том‑то и беда, что Нодар может не выдержать вмешательства хирургов, — у него осталась одна почка, — тихо сказала Софико.

Всю эту неделю с удовольствием занимаюсь новыми упражнениями, заданными Йовайшей.

Нужно с закрытыми глазами, протянув над столом ладонь, отыскивать предметы — вилку, деревянную ложку, авторучку, ключи… Нужно прочувствовать, запомнить, как по–разному реагирует на них ладонь.

Оказывается, дерево, железо, пластмасса сигналят по–своему. Удивительно: две на вид идентичные столовые ложки «звучат» не совсем одинаково.

Анна предложила усложнить это упражнение. Я выхожу из комнаты, она в это время прячет под толстую скатерть, расстеленную на столе, разнообразные предметы. Вначале путаюсь, ничего не выходит. Но через день начинаю уверенно находить: «Здесь нож, а здесь расчёска».

В воскресенье Анна вырезала из цветной бумаги четыре квадратика — красный, синий, зелёный и жёлтый. Сначала я потренировался, ощутил, как сигналит на ладонь каждый из этих цветов. А потом она спрятала квадратики под скатерть.

Поразительно не то, что я точно показывал, где какой лежит. Поразительно другое: мне кажется, что и без протягивания ладони над скатертью я уже знаю, где что спрятано.

Вот ведь как бывает! Старый критик, когда мы уходили от мамы Маяковского, без всяких просьб с моей стороны заставил взять телефон редакции радио, вещающего на заграницу, где работает сын его знакомого.

Я позвонил. Пришел.

— Много вы у нас не заработаете. Но раз–другой в месяц могу давать вам задание. Коль вы пишете стихи, кончили Литературный институт, будете приносить микроинтервью, микроочерки о писателях, не больше полутора–двух страниц на машинке. — Редактор, на вид мой ровесник, держится вроде простецки, на равных, вполне доброжелателен. — Знаете, сейчас там, за бугром, больше всего интересуются этим нашим поэтом, ну, который роман написал. Понимаете, о ком я говорю?

Еще бы не понять! В данное время на территории Советского Союза, а может, и во всём мире, он — единственный Поэт.

— А роман‑то вы читали? — быстро, как бы невзначай спрашивает редактор.

— К сожалению, нет.

— Ну, естественно, он же издан за рубежом… Да, так вот, нужно взять интервью, спросить о творческих планах, все такое. Пусть они там, на Западе, успокоятся, мол, жив и здоров.

— Но, простите, ведь его травят, этого Поэта. С самых высоких трибун. Недавно назвали «свиньёй», сам в газете читал.

— Ну и что? А мне спущено указание дать информашку.

— Нет уж. Или найдите другое задание, или я пойду.

— Интересное дело, значит, вы не хотите ему помочь. Официально советское радио даст о нём на Запад объективную информацию. Неужели вы не понимаете, что это значит? Подумайте. Вот телефон его московской квартиры.

Выхожу из редакции в холодный, стальной синевы октябрьский день. Иду вдоль оголённых деревьев бульвара и решаюсь все‑таки позвонить Поэту, откровенно сказать об этой затее, а там уж как сам захочет. Только за то, что я поговорю с ним по телефону, услышу протяжный, неповторимый голос, который запомнился, с тех пор как однажды я слышал его в Политехническом, — за одно это надо благодарить судьбу.