«2 августа 1952 г.

ХАРАКТЕРИСТИКА

Студент Литературного института Артур Крамер в течение двух месяцев проходил практику в редакции нашей газеты. За это время т. Крамер участвовал в литературной правке материалов, опубликовал пять корреспонденций и очерк. Язык этих материалов, разработка тем — интересны.

К недостаткам практики т. Крамера следует отнести тот факт, что после командировки в глубинный район он привёз статью, из которой видно недостаточное знание вопросов сельского хозяйства».

С этой бумажкой прихожу к началу учебного года в институт и узнаю в канцелярии, что я переведён на заочное отделение с обязательством в месячный срок устроиться на работу и предоставить справку.

Выйдя из канцелярии, сразу напарываюсь на руководителя моего семинара, лауреата Сталинской премии. Тот швыряет в урну окурок, тащит меня за угол коридора, шепчет:

— Хотели совсем вышибить. Большего я для тебя сделать не мог. Теперь выкарабкивайся сам, добро?

— Добро‑то добро. Да куда меня возьмут? С неоконченным образованием. После школы…

— Мой тебе совет: срочно уезжай из Москвы. В провинции грамотных нехватка, запросто устроишься в какую‑нибудь газетку, теперь это тебе знакомо, будешь приезжать на сессию, отчитываться стихами на семинарах. Стихи‑то привёз?

— Привез.

Он отыскивает пустую аудиторию, закрывается там со мной. Со стен смотрят портреты классиков — Сервантес, Грибоедов, Лермонтов…

Сейчас мне не до стихов. С трудом вспоминаю написанное до поездки в станицу Степановскую. Чем дальше читаю, тем нетерпеливее барабанит мундштуком папиросы по столу мой руководитель. Обрываю чтение.

Тот закуривает.

— С нового года я назначен редактором журнала. Толстого. Хотел бы тебя напечатать. Талантливо, искренне. Да кому это нужно? Ты вот только что был на практике. Лесополосы видел?

— Видел.

— На строительстве Волго–Дона был? Поля пшеницы видел? Газеты читаешь?

— И газеты читаю, и поля видел. Но видел и кое‑что другое.

Он задумчиво разглядывает меня сквозь дымок папиросы, произносит:

— У каждой собаки своя шерсть. К гладкошёрстным ничего не пристаёт, а есть лохматые, всякий репей цепляют.

— Вы что, собаку завели?

Спрашиваю по простоте души. Но в глазах его это дерзость, нарушение рамок наших отношений. Встает, направляется к двери.

««Молодая гвардия?. Орган Курского обкома и горкома ВЛКСМ — Крамеру.

Уважаемый т. Крамер! Вакантных мест в редакции нет. С приветом, зам. редактора Приваленко».

«ЦККН Украины — А. Крамеру.

В редакциях республиканских, областных и многотиражных газет, выходящих на русском языке, нет незамещённых вакансий. Зам. зав. отдела пропаганды и агитации Лазебник».

««Красноярский рабочий? — Крамеру.

Вакантных мест нет».

Кто счастлив от этих стереотипных отказов, так это мать.

— Пока жива, с голода не умрём. Никуда не надо ехать — пропадёшь. С понедельника начну работать на полторы ставки.

До того как рассылать запросы во все концы Советского Союза, я, конечно, пытаюсь устроиться здесь, в Москве. Не берут, даже нормировщиком на завод, даже учеником токаря: «Зачем нам заочник Литературного института?» А скрыть своё студенческое положение я не могу, потому что нужна справка именно в институт…

Каждый новый конверт с отказом доламывает. Уходя в предрассветный мрак на работу, мать вместе с завтраком оставляет деньги на день и записку: «Не волнуйся. Всё будет хорошо».

Мне двадцать лет. Я думаю о смерти.

Однажды ночью появляюсь на Красной площади.

Часы таинственно отбивают четверть. Таинственно звучат мои шаги по брусчатке. У Спасской башни подхожу к часовым.

Те было насторожились. Но я поднимаю руку, делаю круговое движение ладонью.

Часовые засыпают.

Прохожу в Кремль, иду по его территории, глядя на единственно светящееся окно. Подхожу к дворцу, мановением руки усыпляю охрану. Бегом поднимаюсь по устланной коврами лестнице.

Отворяю тяжёлую дверь приёмной. Из‑за столика вскакивает секретарь. Моя рука совершает круговое движение. Секретарь уснул.

Вхожу в кабинет.

Сталин с трубкой в руке стоит у большого стола, на котором расстелена карта Советского Союза.

— Иосиф Виссарионович, — говорю я, вынимая свой узелок и выкладывая его на карту, — у нас ведь социализм?

И с ужасом вижу, что вся карта покрыта шевелящимися, ползущими червями. Они свисают со стола, падают на ковёр.

Перевожу взгляд на Сталина. Тот, ласково улыбаясь, поднимает руку, делает круговое движение…

Утром будит телефонный звонок. Один из таких же заочников, как я, говорит, чтоб приехал в редакцию «Московского комсомольца», где он работает. Мне дадут задание написать очерк о строительстве стадиона в Лужниках.

Так открывается новая стезя. Становлюсь внештатным корреспондентом то «Московского комсомольца», то «Лесной промышленности», то «Водного транспорта», то «Советской торговли».

Задания разовые, гонорары мизерные. Зато институт удовлетворён справками. Я постоянно в пути. Участвую в перегоне самоходных барж по системе Волго—Балта из Черного моря в Балтийское, обличаю воров торговой сети Вологды, вместе с лесниками иду в дальневосточной тайге на браконьеров…

Смерть Сталина застаёт в Москве. У газетных киосков длинные очереди. С Огарева до Красной площади близко. Приспущен флаг над куполом Большого Кремлевского дворца. Равнодушно топчутся голуби на брусчатке. Трибуны возле Мавзолея завалены снегом. Солдат раздаёт желающим деревянные лопаты. Беру. Счищаю снег с гостевых трибун. Рядом со мной трудится маленький китайский лётчик. Он плачет.

Размеренно бьют куранты.

…И вот я ехал в трубе метропоезда. Который мчался на колёсах в сквозных недвижных трубах тоннелей.

Теперь, стоило настроиться, приглядеться, я видел синее сияние вокруг державшихся за поручни рук. Оказывается, оно окружало и головы людей.

В этот час народа в вагоне было мало. Я сидел, разглядывал сидящих напротив меня пассажиров. Особенно явственно сияние возникало на фоне чёрного вагонного окна на перегонах между станциями.

Вокруг головы немолодой женщины в красной вязаной шапочке сияние было неровным. Слева больше, справа его почти не было.

Чуть поодаль, наискось от меня, сидела парочка, видимо студенты. Парень держал девушку за руку, что‑то нежно говорил ей. Я взглянул поверх их голов. Два не синих, а прозрачно–золотистых сияния сливались в одно. Любоваться этим неземным золотом хотелось бесконечно, радуясь счастью этих двух людей…

Парень глянул ревниво, и я снова перевёл взгляд на женщину в красной шапочке. Отчего ж у неё было такое несимметричное свечение? И тут я понял, догадался: болит голова.

У неё болит голова, правый висок. И лицо бледное. И морщится.

Нужно было сделать то, что я делал с матерью: дать рукам почувствовать энергию и вымыть этой энергией всё то чёрное, что, подобно облачку грязи, стояло в правой половине её мозга, в виске.

Я успел лишь подумать об этом, как из рук, из кончиков пальцев, полился ток энергии — ощутимо, мощно…

Но мыслимо ли было здесь, в вагоне метро, подойти к незнакомому человеку?

И тотчас же, будто кто‑то сказал, голос возник не в ушах — прямо в уме: «Делай это на расстоянии, вообрази, что протянул руку к ней…»

Настороженно повёл головой вправо, влево… Рядом никого не было.

Я взглянул на женщину. Одной рукой она придерживала хозяйственную сумку, другой потирала правый висок.

Закрыл глаза, усилием воли воскресил в воображении лицо женщины, сконцентрировался на нём, «увидел» грязное облачко справа в мозгу и, представив себе собственные руки, протянутые к этой голове, стал вымывать энергией грязь… Сколько прошло времени? Минута? Две? Закружилась голова, вспотели ладони.

Я снова глянул на женщину. И столкнулся с её взглядом. Она смотрела в упор. Порозовевшее лицо недоуменно улыбалось.