Вскочил с места, прошёл к двери и, как только поезд остановился, вышел.

Это оказалась «Белорусская». А ведь мне нужно было выйти на «Проспекте Мира», где ждала Анна Артемьевна. Я проехал две остановки.

Перешел на противоположную платформу, сел в поезд и поехал назад.

Но если можно так, на расстоянии, воздействовать на человека, почему бы не попробовать помочь Тамаре с её опухолью? Само это предположение настолько ошеломило, что я был не в состоянии сейчас же, немедленно заняться Тамарой. Да и перспектива опять проскочить «Проспект Мира», застрять в бесконечности этой кольцевой линии… Я вспомнил, как один ныне знаменитый на весь мир академик рассказывал, что в молодости, не имея квартиры, сделал своё знаменитое открытие и расчёты к нему, именно кружа весь день по кольцевой в вагоне метро…

Поднимаясь эскалатором к выходу с «Проспекта Мира», я был уже абсолютно уверен, что такое воздействие на расстоянии реально. Доступно мне. И таким образом, возникает головокружительная, ни с чем не сравнимая возможность тайно оказывать помощь людям.

Эта тайность, анонимность была настолько мила, что я впервые почувствовал, что наконец‑то выхожу на что‑то своё, присущее мне чуть ли не с детства.

Я был до того захвачен этими мыслями, этим своим открытием, что, когда вышел из метро и увидел расхаживающую под фонарями Анну Артемьевну, словно очнулся.

А она уже быстро шла навстречу — большая, статная, в дублёнке и пыжиковой шапке с опущенными ушами, что неожиданно делало её похожей на девочку.

— Где вы пропали? Я замёрзла. — Она окинула меня взглядом, вдруг ухватилась за край пальто. — А где пуговицы?

Я улыбнулся. Вспомнил, при каких обстоятельствах лишился этих пуговиц, и только махнул рукой.

— Нет. Так нельзя. Ходите в мороз в распахнутом пальто, в кепке. Взгляните: хоть один мужчина ходит сейчас в кепке? — Она быстро говорила, быстро вела меня куда‑то к краю тротуара.

— Куда мы идём?

— Нет, вы сначала покажите мне хоть одного мужчину в кепке! Вы, Артур, безумный человек.

Но безумной казалась она.

Обойдя припаркованные возле тротуара синие «жигули», Анна Артемьевна вынула из сумочки ключи и отперла дверцу.

— Давайте погреемся, я страшно замёрзла, честное слово.

Она вошла в машину, пригнулась, открыла другую дверь и, когда я сел с ней рядом, вдруг сняла с себя ушанку, бросила на заднее сиденье и стала расстёгивать «молнии» на сапогах.

— Анна Артемьевна, вы же совсем замёрзнете, — сказал я, видя, что она стягивает с себя сапоги.

— Ждала вас здесь больше часа. Приехала. Боялась отойти от выхода из метро, чтоб не пропустить… — Она включила двигатель, засветился приборный щиток, загудела печка. Волны тёплого воздуха, смешанные с тонким запахом духов, обволокли меня.

— Простите, задержался. Да ещё проскочил «Проспект Мира». — Захотелось поделиться всем, что произошло в гостях у Игоряшки, в метро, но я подумал: «У неё своё горе, от этого она такая взвинченная», и сказал:

— Анна Артемьевна, я ведь всё знаю, мне Нина рассказала.

— Ни слова об этом. Умоляю: ни слова. Имейте в виду, Артур, если бы ничего не случилось, ни–че–го, я бы вас всё равно нашла, позвонила. Я без вас жить не могу.

Некоторое время мы сидели молча. Стало жарко. Я спросил:

— Можно чуть опустить стекло?

— Пожалуйста, — быстро ответила Анна Артемьевна. — Вам плохо со мной? Можно открыть дверь и уйти. Все можно.

Я повернулся к ней, крепко обнял за плечи, притянул к себе.

— Не надо. Не трогайте меня. — Она вырвалась, отшатнулась. — Думаете: красивая баба, сама набивается… Я вас на самом деле люблю, понимаете это? Мне без вас невозможно.

— Анна Артемьевна, Аня, вы серьёзно? Не надо этим шутить… — Схватил её за руки и, чувствуя, как слезы горячо прожигают глаза, проговорил: — Я ведь уже не верил, что это мне достанется в жизни.

У меня свело горло.

Она мягко высвободила одну руку, достала из сумки платочек, стала утирать мои слезы.

— Ну что ты? Ну не надо. Теперь тебе будет хорошо. Теперь я буду с тобой. Ты простишь меня, что я была не с тобой, ладно?

— Конечно, конечно, — повторял я, пытаясь унять слезы.

— Ты ведь сразу меня узнал, скажи, тогда, у меня дома, да?

— Да. — Я отобрал у неё мокрый платок, утёр глаза и лицо. — Прости. Видно, я был здорово одинок и вот — сломался. Давай куда‑нибудь поедем.

— Почему куда‑нибудь? Погоди, я тебя пристегну. — Она перегнулась ко мне надеть ремень безопасности, прижалась, губы её прикоснулись к щеке, поцеловали. — Ну вот, теперь ты в плену, да, милый?

Мы ехали по проспекту Мира и дальше, от центра, по Ярославскому шоссе в темноту зимней ночи. Промелькнула будка ГАИ на кольцевой.

Кое–где по заснеженному шоссе качались круги от фонарей, затем опять была темнота. Несколько встречных машин ослепили огнями фар — и снова ночь, ещё безлюдней, ещё темнее.

— Отчего ты не спрашиваешь, куда мы едем?

— Можешь остановиться хоть на минуту? Кажется, у меня сейчас разорвётся сердце.

Машина встала у обочины. Я вышел.

В небе гроздьями висели созвездья. Вдыхал чистый студёный воздух. Все это было неправдоподобно: смёрзшиеся заледенелые сугробы вдоль шоссе, мёртвая тишина, и эта машина, и смутные очертания женского лица за стеклом… Единственное, что было реальным, — это звезды. Я вспомнил давнюю южную ночь, мраморную плиту, свой юношеский восторг перед тайной неба.

— Замерз? — спросила Анна Артемьевна, когда я сел в машину и мы поехали дальше.

— Нет. А вот ты? Почему ты без сапог?

— Не беспокойся. На мне толстые шерстяные носки. А летом вообще вожу машину босая — люблю. Тебя это шокирует? Расскажи что‑нибудь.

— Что?

— Что хочешь.

И пока мы ехали, я рассказал о том, как был сегодня вечером у Игоряшки и его мамы, заодно и об истории с «Первомайским поздравлением», о Тамаре и её опухоли, о пассажирке в красной шапочке, о своём открытии в метро. Поймал себя на том, что хочется выговориться, что давно, в сущности, очень давно не с кем было поделиться всем сокровенным, чем жила и мучилась душа. Хотелось, чтоб этот рейс в неизвестность длился бесконечно.

Свернули с шоссе, медленно поехали по скользкой обледенелой дороге. Я понял, что ей трудно вести машину, и умолк.

— Я ничего в этом не понимаю, — отозвалась Анна Артемьевна. — Но и без этого ты — чудо. Сразу увидела, когда ты впервые пришёл.

— Я тоже.

— Что тоже?

— Что на самом деле чудо — это ты.

— Я ведь серьёзно, а ты — комплименты. Я обыкновенная женщина, Артур. Между прочим, снова пошла работать, уже неделю преподаю математику. В школе.

Проехали лес, потом за деревьями показалось покрытое льдом озеро, спящие домики на его берегу, снова лес. Осыпанные снегом сосны стояли недвижно.

Дорога пошла влево, а мы свернули по узкой просеке и подъехали почти вплотную к забору, за которым виднелась рубленная из брёвен изба с высокой крышей.

…Только когда был расчищен снег и машина въехала на участок, когда была отперта дверь и в печи затрепетал, загудел огонь, только тогда я спросил:

— Ты ещё раньше знала, что мы приедем сюда?

— Хочешь сказать, откуда я была уверена, что ты захочешь поехать со мной, да? Так вот, не была в этом уверена, признаюсь тебе. Помнишь, когда я позвала, и ты второй раз приехал, и мне было очень плохо, а ты, ты даже не поцеловал, ушёл, помнишь?

— Аня, но ведь тогда…

— Не надо. Не надо об этом. — Она стояла в накинутой на плечи дублёнке с поленьями на руках. — Вот, пожалуйста, подкладывай в печку, а я возьму из багажника сумку с продуктами.

— Аня, ты тоже прости меня. Пойми. — Я принял поленья.

И вот теперь, когда были заняты руки, она сняла с меня кепку, отбросила куда‑то, погладила по голове, потом притянула к себе.

— Дурачок, я всё понимаю, ты просто порядочный человек, а мы, женщины, отвыкли.

Она вышла.

Я сидел на низком табурете перед печью, подкидывал поленья, смотрел на огонь… «А ведь как обмануло предчувствие. Тогда, уходя от неё, был убеждён: больше не увижу… И вот я тут. И все сейчас будет. Как в кино, как в романе».