«Даже не на что присесть перед дорогой, — хрипло промолвила Галя. — Всю мебель продала… Прощай, комната!»

В этот момент девочка заплакала. Мне вдруг ярко вспомнился вечер, когда она танцевала здесь цыганский танец с веером.

В такси я узнал от Гали, что Левка живёт на какое‑то пособие, пока не работает. «Знаю, осуждаешь нас, но что теперь делать? Буду шить, портнихи везде нужны. Всюду ведь люди. Как ты думаешь?»

Я кивнул, хотя думал о другом. Думал о Машеньке, о том, что ей сейчас всего одиннадцатый год и она почти всё забудет: и язык, и танец с веером, и эти вот серые улицы. Хорошо, хоть танец остался снятым на пленке…

Теперь, возвращаясь обратно в город, я думал о том, что самолёт, наверное, уже пересёк границу — летит в студёном небе, и там Галя и Машенька.

Дома почувствовал себя странно, не в своей тарелке. Казалось, пробирает озноб. Мать спала. Анна должна была вернуться с работы к началу седьмого, и до её прихода я решил позволить себе прилечь.

Стараясь не греметь на кухне, разогрел и налил себе тарелку бульона, затем выпил крепкого чая.

С альбомом репродукций Ван Гога устроился на тахте в своей комнате. Рядом на тумбочке среди заколок, оставленных утром Анной, тихо стрекотали карманные серебряные часы.

То состояние, в каком я сейчас находился, насторожило, потому что озноб ничем не выражался внешне: не трясло, не стыли ноги, кажется, не было температуры. Трясло душу. Было ощущение, будто весь я — сплошная дыра, в которой сквозит ледяной ветер. Понадобилось усилие заставить себя раскрыть альбом.

Здесь было представлено то, что я любил больше всего у Ван Гога, — его пронизанная зелёным солнцем «Спальня», «Подсолнухи», «Цветущая ветвь». Более простых и более жизнерадостных вещей не существовало на свете. Даже «Едоки картофеля», изуродованные нищетой люди, собравшиеся у очага, сами того не сознавая, противостояли унынию, безнадёжности. Даже «Автопортрет с перевязанным ухом», созданный в дни, когда Ван Гог лишился последних иллюзий, являл собою пример мужества смотреть жизни прямо в лицо. Прямо в лицо. А «Звездная ночь», где клубились ночная земля и звезды, целые галактики вокруг неё, окружённые ореолами?

Благодарное, братское чувство к художнику поднималось в груди, заполняло сквозящую пустоту. Как жаль, что мы разминулись во времени, что невозможно броситься, отвести пистолет от него, Винсента, от Владимира Маяковского, от Рустама Атаева…

Засыпая, почему‑то вспомнил, что по галактическим часам, если принять оборот нашей галактики за год, человечество живёт всего восемь минут, оно ещё так молодо.

Мне снилось, что я спускаюсь эскалатором в метро и оттуда, снизу, приветствуют люди, машут руками. Оглянувшись, увидел: вслед спускаются другие пассажиры, их всё меньше. Их тоже приветствуют. И я понимаю, что там, наверху, началась ядерная война. Спасутся лишь те, кто случайно оказался здесь, под землёй. А землю уже трясёт, вспучились рельсы. Мигают светофоры, звенит какая‑то сигнализация.

Я проснулся в поту. Звонил телефон.

— Не вставай. Я сама. — Анна в расстёгнутой шубе, в сброшенном на плечи платке подошла к столу, где стоял аппарат. — Кто спрашивает? А вы не можете позвонить позже?

Я успел подняться, взять у неё трубку.

— Слушаю.

Это звонила Тамара.

— Сделала рентген, как вы велели. Ничего нет! Женю помните? От Жени — поклон. А от меня — очень пребольшое спасибо. Нет, я знаю, это вы! Знаю, и поэтому, только не ругайтесь, ещё одна просьба. У меня бабушка приехала. Из Вологодской области, из Никольского Торжка, оттуда мы родом. У неё что‑то с рукой. Лечат–лечат, а толку нет. Может, посмотрите? Жалко старуху. Завтра перед работой, если адрес скажете, могла бы её завезти…

— Хорошо. Я вам ничего не гарантирую, привозите.

Дал свой адрес, положил трубку.

За это время Анна разделась и пошла к матери, которая уже хлопотала на кухне. Чудесно было слышать отсюда, из комнаты, их приглушённые голоса. «Что мне ещё надо? — думал я, присев у стола. — Отремонтировать квартиру, найти какую‑нибудь возможность зарабатывать да напечатать хоть часть того, что написано за столько лет. Может, снова разнести по издательствам, по редакциям?» От одного этого предположения все во мне заныло, закровоточило. Вспомнились редакционные кабинеты, где автора, пришедшего с рукописью, встречали как непрошеного гостя, сразу предупреждали, что редакционный портфель заполнен на годы вперед… Через несколько месяцев я получал назад свою повесть или подборку стихотворений с приложенной рецензией, наполовину состоящей из цитат, при помощи которых доказывалось, будто я, Артур, аполитичен, не знаю жизни; или же, наоборот, жизнь знаю, но не могу осмыслить её в свете очередных решений…

Лет пятнадцать назад меня самого пристроили брать для внутренних рецензий повести и романы в одном толстом журнале. Развязывая тесёмки очередной папки, чувствовал себя золотоискателем. Казалось, сейчас прочту нечто неожиданное, захватывающее… Возможно, мне редкостно повезло. За полгода дважды попались именно такие рукописи. И оба раза, когда я приносил в редакцию свои рецензии, исполненные радостью по поводу появления никому не известного таланта, работники журнала, до той поры неплохо относившиеся ко мне, суровели на глазах. «Нет, вы должны переделать рецензию. Мы не можем и не будем это публиковать». — «Но хотя бы прочтите!» — «Нет, не будем. У нас и так полон портфель произведений профессиональных авторов, лауреатов. За то вам и платят деньги, чтоб вы читали, вы отсеивали. Напишите отрицательную рецензию, иначе лишитесь заработка».

Заработка, конечно, я лишился. А рецензии послал авторам от себя, частным порядком.

Один из них — человек в потрёпанной шинели морского офицера — однажды зимой приехал из Петропавловска–Камчатского в Москву, зашёл ко мне с бутылкой водки. Мы долго тогда сидели за столом, как могли, подбадривали друг друга.

Где теперь этот офицер? Как сложилась судьба никому не ведомого писателя? А если спился, умер в безвестности? Кто ответит за это?

— А мы думаем, ты опять заснул… Отчего сидишь здесь один? Тебе нездоровится? — спросила Анна, входя в комнату.

— Нет. Просто разбитость.

— Зачем же перемогаться? Иди поужинай и ложись. — Она уже стелила постель.

— Спасибо. Скажи маме, я уж сразу лягу, не хочется есть.

— А я обещала посидеть с ней у телевизора. Хотела кое‑что тебе рассказать, да уж завтра, ладно?

— Ладно.

Разделся, лёг, погасил ночник. «Что‑то надо предпринимать, — думал я. — Она не должна, не сможет жить в бедности, в комнате с продранными обоями».

Перед тем как провалиться в сон, подумал, что самолёт с Галей и Машенькой ещё, наверное, летит в студёном небе…

Проснулся, когда Анна уже ушла в свою школу. Старинные серебряные часы мерно тикали рядом на тумбочке. Я не сразу вспомнил, что за дело ждёт меня утром. А когда вспомнил, вскочил, вымылся в душе, побрился, успел выпить крепкого чаю с бутербродом.

— Я только привезла. Обратно сама доберётся, знает, — застрекотала Тамара, едва я вышел на звонок и открыл дверь ей и старушке в чёрном зимнем жакете, валенках. — Ой, убегаю, опаздываю на работу. Возьмите, Артур, к столу пригодится. Грибочки. Не какие‑нибудь — маслята. А у меня ничего не болит. Как рукой сняло. Спасибочки вам преогромное! Побежала. — Сунула мне банку с грибами, хлопнула дверью и застучала каблуками вниз по лестнице.

— Раздевайтесь, пожалуйста. Как вас зовут?

— Евдокия Ивановна.

Я помог старухе раздеться, пристроил на вешалку жакетку и платок, пригласил войти в комнату.

— Боюсь, наслежу…

— Не бойтесь. Сами видите, какой у меня пол…

Но Евдокия Ивановна тщательно обтёрла ноги о резиновый коврик у двери и лишь тогда вошла.

Она сидела на стуле напротив меня и рассказывала, что уже год мыкается с рукой — колола дрова, отлетело полено, ударило по локтю.

— И снимок делали, и ванны парафиновые, а толку‑то нет, болит. Днем ещё терпеть можно, а ночью иной раз и не уснёшь.