— Ты избил его приемного отца.

— Мы поссорились. Мне нужны были мои проклятые деньги! Во второй раз — сегодня ночью — я взял деньги. Богом клянусь, это правда.

У Дафны участился пульс, в животе образовался горячий клубок. Она сконцентрировала внимание на выражении его лица, выискивая нужные признаки. Она смотрела, как он моргает, ждала, когда он начнет облизывать губы, наблюдала, готов ли он посмотреть ей в глаза, — пересохший рот и уклонение от прямого взгляда зачастую выдавали лжеца в человеке.

После долгого молчания она спросила:

— Каким именно бизнесом?

— Время от времени мне звонили. Тот парень знал о моей авиабазе больше меня самого. Я клянусь, это правда. — Он снова взглянул на нее. Его нервировало ее молчание, а она именно этого и добивалась, посему не изменила своего поведения. — Я никогда не встречал его.

По коже у нее побежали мурашки. Второй человек. Этого никто не захочет слышать, поняла вдруг она. Холл посмотрел на Дафну пустыми глазами приговоренного к смертной казни.

— Я ничего о нем не знаю.

Она поймала себя на том, что кусает внутреннюю сторону своей правой щеки. У нее была масса вопросов, но она еще не готова была озвучить их, надеясь подавить его своим молчанием — самым эффективным из всех методов допроса.

— Я не знаю его имени, — клятвенно заверил Холл. — Я не знаю, как он выглядит. — Он поморщился и положил свой розовый плавник на стол, а не спрятал его под столом, как раньше. — Сотня и двадцатка в месяц. Вот что наша славная страна сочла возможным платить мне за потерю трудоспособности: сто двадцать долларов в месяц. Интересно, какую работу я могу получить? Скажите мне. Машинистки? — Его влажные губы искривились в улыбке, от которой она вздрогнула. Внезапно этот человек показался ей очень опасным. «Он что, ищет, на ком сорвать свою злость?» — подумала она. Дафна выпрямилась и твердо встретила его взгляд, мысленно приказав ему не пытаться выкинуть какой-нибудь номер.

— Это были не наркотики, — повторил Холл.

— Что-то такое, что есть на базе, — подсказала она.

Он кивнул, мрачно выпятив нижнюю челюсть. Глаза у него расширились. Он испугался. «Военных или человека, с которым он имел дело?» — задумалась она.

— Что вы продавали, секреты?

— Проклятье, нет, я — не предатель!

— Что тогда?

Он ответил:

— У меня доступ туда, куда этот парень не мог попасть. Давайте остановимся на этом.

Ее голос поднялся до крика.

— Остановиться? И не подумаю. Ты слушал меня, Ник? Мы пытаемся придумать заслуживающую доверия историю. Я не знаю, что ты продавал, но не это приведет тебя в камеру смертников, а обвинение в убийстве!

В глазах у него появилось жесткое выражение. На скулах вновь застыли желваки.

— Мне нужен адвокат.

— Мы предоставим тебе его, конечно, если ты настаиваешь, но должна предупредить тебя: ты пожалеешь об этом. Я тебе нравлюсь, — сказала она. — Мы понимаем друг друга, ты и я. Но Болдт и прокурор? Неужели ты думаешь, что представляешь для них интерес?

— Я больше не буду отвечать на вопросы.

— Тогда я больше не буду их задавать, — отрезала она. — Просто расскажи мне о том, что происходило в этом парковочном гараже в Си-Тэке. Попробуй рассказать правду, так чтобы я в нее поверила, и можешь выйти в эту дверь — с тебя будут сняты все обвинения.

— Дерьмо собачье.

Она встала.

— Ты не желаешь, чтобы с тебя сняли обвинения в убийстве? Что я тогда здесь делаю, пытаясь помочь тебе? Ты думаешь, у меня много свободного времени? — воскликнула она. — Ты считаешь, мне больше нечего делать, кроме как сидеть здесь, в этой тесной вонючей комнате, слушая, как ты скулишь и жалуешься? Ты хотел Болдта, ну так ты его получил. Ты хотел педиков, ты их получил. Ты хотел смертного приговора — пожалуйста, он — твой.

Ее повторная попытка уйти была менее успешной. Она разозлилась на себя за то, что поторопилась с ним. Его кандалы загремели, но он не подал голоса. Не имеет значения, сколько раз она слышала этот звук, каждый раз у нее по коже пробегал холодок.

Нельзя, чтобы видели, как она сдалась. Ее так и подмывало вернуться и дать Холлу еще один шанс, а не передавать его Болдту, но в такой игре вторая попытка не предоставлялась. Окончательность ее положения была крайне важной. Кроме того, она не желала оказаться в неловком положении, вызывая адвоката во время допроса подозреваемого. На лице у Холла было написано выражение ужаса. Лучше дать ему несколько минут, и пусть Болдт поработает с ним какое-то время. Но Дафна неохотно уступала свою добычу, как питчер (подающий), вынужденный прерваться в самом начале своей подачи.

— Ну, вот мы и в заднице, — сказал Джон Ламойя, подходя к Болдту, который стоял у стекла с односторонней проницаемостью, глядя, как выходит Дафна.

Болдт не любил, когда его прерывали, даже если это был Ламойя, которому он и так часто спускал с рук непозволительные вольности.

— Я занят, детектив, — сухо сказал он.

— Ракетное… топливо, — медленно произнес Ламойя, напомнив Болдту о том, как он сам разговаривал с Майлзом, когда хотел, чтобы тот его понял. — Подозреваемый. Этот… подозреваемый, — продолжал детектив, указывая сквозь стекло.

От усталости Болдту уже было трудно сосредоточиться. Каждую ночь и почти каждое утро они разговаривали с Лиз. Сначала она была благодарна ему за стремление сохранить семью, но постепенно все сильнее начинала злиться на него за то, что в одиночестве прозябала в летнем домике. Она провела там уже девять дней, и он запретил ей говорить кому бы то ни было из друзей или коллег по работе в банке о том, где она находится, хотя любой ее близкий друг или подруга могли и так догадаться об этом. Департамент шерифа выделил ей для круглосуточной охраны двоих человек, один наблюдал за дорогой, другой — за самим домиком. Лиз чувствовала себя пленницей. Болдт почти ничего не рассказывал ей о расследовании, точно так же, как она редко говорила с ним о своей работе в банке, с которым, как он знал, она поддерживала связь.

Они закончили разговор обсуждением общественных мероприятий, словно это была очередная, ничем не примечательная неделя в их жизни. Лиз искала утешения в привычном образе жизни. Он доставил ей такую роскошь. Один из вице-президентов банка устраивал вечеринку, и она считала, что они должны на ней присутствовать. Болдт ненавидел эти банковские сборища — у него было слишком мало общего с членами местного клуба и его традициями. Тогда Лиз пристала к нему с вопросами о приближающемся ежегодном бале пожарников, который Болдт посещал так же неохотно.

Он смягчился и согласился на оба предложения, и вот тогда она бросила настоящую бомбу.

— Я должна быть в городе во вторник. Не задавай никаких вопросов, я просто должна. — В нем сразу же вспыхнула ревность, и он едва не вступил с женой в открытое противостояние, но если с подозреваемыми это всегда получалось у него легко, то с Лиз все обстояло не так просто. Гораздо легче было бы отделаться ничего не значащим: «Посмотрим», но он знал, что сегодня это не пройдет. Болдт хотел загнать ее в угол, чтобы она объяснила причину такой срочности, но в то же время ему не хотелось этого знать. Он закончил тем, что отложил решение на потом — до следующего звонка.

Голос Ламойи заставил его вернуться к действительности.

— Я обнаружил следующее: ВВС постепенно снимали ракетную программу «Титан» с вооружения. В то время ракетное топливо состояло из двух жидких частей или из жидкой и твердой частей, и при их соединении происходило возгорание. Никакой нужды в воспламенителе. Часть А встречается с частью Б — бабах! — огонь, поджигание ракетного двигателя. При химической реакции выделялся кислород, что было просто замечательно для двигателей, которые продолжали работу в открытом космосе. Это называется гиперголовой: бинарное самовоспламеняющееся ракетное топливо. Их существует целое семейство. Но вся соль в том, что требуются две части, чтобы сплясать кадриль. Компоненты перевезли в разные места, стараясь сделать так, чтобы они оказались один от другого как можно дальше. В действие вступила программа «Минитмен». Очевидно, шли разговоры о том, чтобы уничтожить составляющие, но какой-то чертов умник решил, что мы можем продать их за границу и частично вернуть деньги налогоплательщиков. Вероятно, перевозка и хранение обошлись дороже производства топлива, — саркастически заметил он. — В общем, топливо не уничтожили. Решили его сохранить. Часть А отправилась в Айдахо, а часть Б — в Калифорнию. Часть А поехала в Техас; часть Б — в Неваду. Было решено держать братьев и сестер по отдельности. А потом базы начали закрываться. Материально-технические ресурсы баз передвигались с места на место, как шахматные фигуры. Это идет туда, то едет сюда. Здесь возникает определенная неясность, но, похоже, что либо из-за старой доброй халатности правительства, либо из-за того — ходят такие слухи, — что на сцену вышел потенциальный покупатель, но части А и Б перевезли на соседние базы в Вашингтоне. Если последнее правда, то покупатель пролетел, поскольку части А и Б так и остались здесь, после чего, как водится, начался второй раунд закрытия баз, второй раунд передвижения материально-технических ценностей, как шахматных фигурок, и — слушай! — части А и Б оказываются в разных хранилищах, но на одной и той же авиабазе: базе ВВС «Шеф Джозеф».