Как видим, первый — и основной — признак из числа отсутствующих у восточных городов в противоположность западным относится к социологическим категориям в узком смысле. Здесь веберовская мысль движется скорее в традиционном русле, столь же традиционном, что и его изначальное противоположение деспотического Востока и демократического Запада, каковое нет-нет, да и проступает на уровне самой общей, скорее уже социально-философской, чем эмпирически-социологической, схематики веберовского исследования. Как известно, в основе этого противоположения лежало традиционное для западноевропейской философии истории противопоставление «монументальности» восточных и дифференцированности западных общественно-политических структур, «косности» первых и динамичности вторых, господство бюрократических начал в первых и противоборство гражданских и бюрократических начал во вторых, и т. д. и т. п.

«Введение» к «Аграрной истории Древнего мира» дает достаточно определенные основания предположить, что — в конечном счете — М. Вебер был склонен возводить все эти противоположности к «индивидуализму», проявившемуся, согласно его гипотезе, еще и «как форма владения стадами со всеми его последствиями», который дал о себе знать уже в древнейшей истории у «западных народов», но «отсутствует у народов азиатского Востока» (2, 1–2). Дело в том, что, согласно М. Веберу, «для поселений европейского Запада, в противоположность поселениям культурных народов азиатского Востока, общим является то, что… на Западе переход к окончательной оседлости есть переход от сильного преобладания скотоводства или, еще точнее, разведения молочного скота, над земледелием к перевесу земледелия над совместно с ним существовавшим скотоводством, а на Востоке, напротив, это есть переход от экстенсивного, следовательно, связанного с переходами с места на место землепользования (к интенсивному земледелию без разведения молочного скота» (2, 1). «Эта противоположность, — оговаривается М. Вебер, — относительная… Но, поскольку она существовала в историческое время, значение ее было достаточно велико. Ее последствием было то, что присвоение земли в собственность у европейских народов всегда связано с выделением на занятой общиной территории определенных пространств под пастбище и предоставление их в исключительное пользование более мелким общинам, тогда как у азиатов, напротив, этот исходный пункт и тем самым и обусловленные им явления первобытной «общности полей» (Flurgemeinschaft), напр., западное понятие марки и альменды, отсутствуют или имеют другой экономический смысл. Поэтому элементы общности полей в деревенском строе азиатского Востока… носят совсем иной отпечаток, чем в Европе» (там же), где специфическая «форма владения стадами» имела далеко идущие последствия, в частности — выделение части общинной земли в «исключительное пользование» небольшим («более мелким») общинам, внутри которых складывались особые правила землепользования, открывавшие некоторый простор для индивидуальной инициативы общинников, что привело впоследствии к далеко ведущим внутриобщинным метаморфозам.

Так в рамках изначально общинного землевладения и землепользования, имевшего характер того, что правоверный гегельянец назвал бы «немой всеобщностью», где не были различимы индивидуальные голоса, мало-помалу проклевывалось «индивидуалистическое» начало, которое, как оказалось, было чревато далеко идущими последствиями для западного типа «общинности», утвердившегося как в рамках деревенских, так и — в особенности — городских общин, вступавших в различные «союзы» друг с другом, чтобы в конце предстать в виде «общества» в современном смысле этого слова. Этот исторический процесс многовековой эволюции западного общинного «духа», оказался, по М. Веберу, судьбоносным для всей культуры Запада, предопределив ее коренную — «типологическую», пользуясь веберовским словоупотреблением — противоположность культуре Востока. Таковы, согласно веберовской концепции, заявленной уже на первых двух страницах «Аграрной истории Древнего мира», корни изначальной дивергенции Востока и Запада, в рамках которой вершилась вся последующая история Европы и Азии.

Как видим, корни эти — социологические, причем не в расширительном, а в самом узком смысле этого слова, который откристаллизовался к концу XIX века в классической западной социологии: речь идет о социологии как учении о формах общения, или «социальности». В духе понятой так социологии М. Вебер фактически выстраивает и свою — эмпирическую — социологию истории, которую он с самого начала решительно противополагает популярной в XIX столетии философии истории, — все равно, в гегелевском ли, контовском («закон трех стадий») или марксистском («материалистическое понимание истории») ее вариантах. Для всех этих попыток философского постижения исторического процесса была характерна неприемлемая, согласно изначальной веберовской установке, тенденция сведения его к абстрактному принципу, оборачивающемуся, в конечном счете, «законом Прогресса» — будь это саморазвитие гегелевского «Понятия», трехступенчатая «эволюция Человечества» или диалектика «Производительных сил».

Что же касается социологии истории М. Вебера, то в ней бросается в глаза прежде всего отсутствие прогрессистской однолинейности, побуждавшей всех явных или тайных приверженцев просветительской теории прогресса встраивать все многообразие различных исторических форм в цепочку последовательных «ступеней» или «стадий», ведущих к некоей конечной цели, заранее постулируемой теоретиком.

Исторические формообразования, предстающие в веберовском социологическом понимании истории в «идеально-типической» обработке, располагаются в последовательности, весьма далекой от той, что предписывалась им в рамках прогрессистски ориентированных теорий. (Ярче всего в веберовской «Аграрной истории Древнего мира» это проявляется при рассмотрении такого исторического формообразования, как феодализм, достаточно часто возникающий в тексте этой работы.)

М. Вебер решительно противопоставляет «генерализующему» способу рассмотрения исторического процесса, взятого в «целом», свой собственный — идеально-типический подход, играющий в данном случае значительно большую роль, чем обычно принято сопрягать с веберовской процедурой «идеализации» типа. Дело в том, что «идеальный тип» исполняет у него роль, в некоторых отношениях близкую той, что играет у К. Маркса «общественно-экономическая формация», зато в других, не менее (а иногда и более) существенных отношениях он же выполняет едва ли не диаметрально противоположную функцию.

С одной стороны, «идеальный тип» позволяет решить, как будто, чисто методическую задачу четкого и однозначного определения разграничительных линий в контексте общего исторического «течения» различных процессов. На эту сторону «работы» с «идеальными типами обращал внимание М. Вебер в заключительном разделе «Аграрной истории Древнего мира», специально посвященном обзору использованной в ней литературы.

«Самое большое заблуждение, — пишет он, — в которое все еще впадают некоторые — не все — историки, состоит в том, будто «сложность» и «текучесть» исторических явлений не допускает применения твердых и точных понятий. Само собой понятно, например, что от мелкого ремесленника, который при случае или как общее правило дает у себя работу и рабу, но сам вместе с ним работает, до ремесленника, который учился, правда, своему искусству и понимает его, но преимущественно ведет лишь надзор за своими рабами, далее до такого, который иногда, часто в большинстве случаев, всегда передает его одному из своих рабов, затем к просто купцу, который лично мало или вовсе не владеет техникой, но руководит продажей в качестве «торгового директора» (Kaufmannischer Direktor), далее, к купцу, который только одну часть сырья перерабатывает с помощью собственных рабов для продажи, еще дальше к купцу или к частному человеку, который иногда «вкладывает» свои деньги в одного или нескольких обученных рабов, наконец, к княжескому дому (Haushaft), который заставляет выученных рабов работать для рынка, но также и для собственных надобностей дома или, наконец, только для собственных надобностей, — непрерывная цепь возможностей. Но это нерасчлененное многообразие фактов не доказывает, однако, что мы должны образовывать неясные понятия, но, наоборот, что ясные «идеально-типические (ср. Archiv für Sozialwissenschaft XIX, I) понятия должны быть правильно применяемы, не как схемы для преодоления исторически данного, но для того, чтобы с их помощью определить экономический характер явления, поскольку оно приближается к тому или другому «идеальному типу» (2, 393).