Но еще важнее было косвенное (relativ) влияние падения старых царских родов, так как к тому времени, несомненно, должны были образоваться такие социальные слои, которые по своему экономическому положению составляли конкуренцию царю. Наемничество (das Reisläufertum), которое давало возможность фараону вербовать солдат для войска по всему Средиземному морю вплоть до Сардинии, быть может, впервые создало в Элладе слой людей обеспеченных и имеющих военную тренировку, который в социальном отношении был независим от царя и мог играть немаловажную роль в походах и в захватах земель для колоний. Но и боевые товарищи царя должны были, совершенно, как и в государстве Меровингов[221], тем скорее образовать из себя наделенное землей, вооружающееся на свой счет и потому фактически эмансипировавшееся от царя военное сословие, чем больше теряла свое значение царская «сокровищница». Когда герои, окружавшие владевших бургами царей, из жажды добычи начали пользоваться судоходством для своих заморских набегов, они взяли верх над царем, который стал зависеть от их каприза — ведь «гнев» одного обиженного при дележе добычи героя мог посадить на мель всю экспедицию. Отправляющийся в набег царь бурга (Burgenkönig) становится лишь царем-полководцем (Heerkönig), так как не он один, как это было на Востоке, держит в руках экономическую основу войска, т. е. его экипировку и содержание, а вместе с тем и командование. Но постоянно меняющееся соотношение сил между царем-полководцем и его войском — колеблющееся между властью и произволом и зависимостью и компромиссом в отношении к своему войску положение Агамемнона и, первоначально, диадохов, Хлодвига[222] и первых Меровингов в этом отношении лишь разновидности одного и того же типа — складывается в эллинском мире не в пользу царя с тех пор, как царская «сокровищница» и царский стол утратили свое центральное экономическое значение, т. е. с тех пор, как активная торговля и военные походы за море заняли место пассивной торговли с Востоком. Личная дружина царя, которая не могла не существовать в микенском государстве, уже у Гомера — где она, по крайней мере насколько об этом можно судить, состоит сплошь из единоплеменников царя — отступает на задний план и мало чем отличается от «на случай набираемой дружины» (Gelegenheitsgefolgschaft), вроде тех, о которых упоминает Тацит[223], с которыми совершали свои набеги германские князья.

Рядом с царем теперь стоят, кроме его сидящих в собственных бургах вассалов, также другие знатные «роды» («Geschlechter»), имеющие, как и он, свои собственные замки и земельные владения и живущие рядом с ним в том же «городе»; они отправляются вместе с ним за свой счет в поход, поэтому и заседают с ним в совете, делят с ним добычу и являются участниками его политической власти над «народом». Значение существовавшего исстари и состоящего из знати совета растет, тогда как на Востоке он совершенно исчезает, и его место заступают чиновники и жрецы. Понятие «города» у Гомера изменчиво, что находится в соответствии с тем, что отдельные песни возникли в разное время, и есть нечто среднее между древним бургом и позднейшим, возникшим путем синойкизма «полисом». Чтобы «благородными» вообще являлись у него сидящие на земле и противополагались в этом смысле городским жителям, этого из мест, приводимых в подтверждение такого понимания Э. Мейером (говорящих на самом деле о «земле» в смысле «родины», а не «деревни»), по моему мнению, не следует. Положение было скорее такое: многие из местных вождей (Gauhäuptlinge) крестьянского периода и другие разбогатевшие фамилии превратились во владеющую землей и клиентами знать. Признавая над собой власть как первого среди равных (primus inter pares) «царя» (до этого положения спустился прежний микенский властитель, облагавший барщинными повинностями всех своих подданных) (Fronherrscher), но во всем остальном координируя свои действия на основах равенства, они живут в « городе», который является исключительным средоточием «политики». Они имеют обыкновение только с хозяйственными целями посещать деревню, своих пастухов, наделенных землей на правах ленного владения рабов и клиентов. Тот, кто, как царь Лаэрт, удаляется навсегда в деревню[224] (на свой стариковский надел), тем самым отказывается от всяких притязаний на царское достоинство. Все эти знатные «роды» (Geschlechter) накопили сокровища из своей доли военной добычи и (несомненно) участия в прибылях от торговли, с их помощью собрали в своих руках большое количество земли (об этом после) и могут набирать на войну собственных клиентов в качестве обоза или пехоты. Царь теперь не выше их. Если уж царская власть клонилась к упадку в прибрежных местах, преимущественно принимавших участие в морской торговле, то тем более это происходило в тех, которые больше сохранили характер континентальных местностей (Binnenorten), и где значение царской «сокровищницы», и сообразно с этим и царской дружины, было, конечно, с самого начала меньше. Так называемое «дорийское переселение», т. е. нашествие племен изнутри страны, способствовало, конечно, ускорению этого процесса. Ибо чем бы оно ни было в действительности в других отношениях, во всяком случае, оно создало такие политические общины — в частности Спарту, — в которых сословие воинов оставило за царскими родами, призывавшимися предводительствовать на войне, вне «службы» еще только одни почетные преимущества, и это не только в своем полисе, но по мере сил и у соседей, где оно в интересах обеспечения своего собственного государственного устройства везде выступало в пользу господствующего военного сословия против всяких попыток установить «монархию» восточного типа.

Возникающее таким путем «государство греческого средневековья», как называет его Э. Мейер, представляет величайшее разнообразие в смысле социальных отношений, если даже оставить Спарту в стороне, как нечто sui generis. По всей Элладе появляется то «рыцарское» общество, которое организует военный спорт и национальные турниры, подготовляет почву для героической, а позже для любовной песни (Minnesang), которое на средневековый лад берется регулировать «Comment»[225] рыцарских раздоров (тщетные попытки путем взаимного соглашения воспретить употребление метательного оружия: довольно характерно для лежащего в основе всего этого развития военной техники!) и прибегает в сражениях к формам куртуазии вроде средневекового: «Messieurs les Anglais, tirez les premiers»[226]. Наподобие «гвельфов» и «гибеллинов»[227] оно разделяется на два лагеря, независимо от национальности (как в Лелантской войне[228]), но и внутри каждой общины оно делится на постоянно враждующие между собой роды, пока, наконец, и здесь, как и в средние века, отдельные роды не приходят к мысли — в качестве «эйсимнетов» или «тиранов» (трудно провести между теми и другими резкую грань) — путем союза с «народом» возвыситься до синьории[229] (signoria). Возможность такого союза с «народом» предполагает, конечно, как и в Италии, существование способного к союзу «народа». В Элладе это стало возможным в результате исторического развития, которое можно приурочить к следующим основным моментам: 1) к введению оружия для рукопашного боя вместо бронзовых копий и стрел, как это было в микенский период; в связи с этим 2) к возрастающему значению военной дисциплины (известной уже Гомеру) и строевого боя, в особенности пешего боя сомкнутой фалангой гоплитов (Брасид[230] в своем известном изречении говорит о военной дисциплине эллинов в противоположность принятому у варваров способу сражаться); и вследствие этого 3) в тех государствах, которые или уже распространили свое политическое господство за пределы своей территории, или еще только распространяют (Спарта: завоевание Мессении, Афины: завоевание Саламина[231]), к перенесению военно-политической власти на тех, кто входит в состав этого войска гоплитов; 4) наконец, к идущему параллельно с этим развитию чисто «бюргерских источников дохода», (des «bürgerlichen Erwerbes»), которые расширяли слой людей, имевших экономическую возможность приобрести себе полное вооружение, паноплию.