Во всяком случае, после всего сказанного, несмотря на большое внимание, какое, сравнительно со Второзаконием, древний «Закон» уделяет владению скотом, все-таки едва ли можно на евреев того времени смотреть, как на народ, даже только преимущественно занимающийся скотоводством (Книга бытия, 47, 3 подчеркивает их противоположность в этом отношении египтянам). Но, впрочем, евреи до периода Царств[156] суть протеснившийся «с той стороны», т. е. с востока от Иордана через реку на западную его сторону и затем проникнувший дальше через горную страну и стремящийся дальше к морскому берегу, то оттесняя других, то, в свою очередь, оттесняемый от него другими «горный народ», который ценит продукты горных склонов — «молоко и мед». Когда «эйсимнет» (в эллинском смысле слова) Моисей[157] дал им «закон», им удалось сперва отчасти завоевать более крупные ханаанские города в речных долинах. Их главные силы — в горных долинах, занятых коленом Иосифовым, из которых они, — как этолийцы и самнитяне — врываются в равнины и постепенно захватывают их в свои руки, попеременно, то попадая при этом под власть филистимских[158] или других городских царей, то свергая ее, будучи кроме того теснимыми надвигающимися на них с востока племенами пустыни и нередко платя им дань. Но совершенно независимо от вопроса о действительности их пребывания в Египте в качестве барщинных крестьян одного из «домов служб» фараона (Исход, 20, 1: вполне хорошего знакомства с египетскими отношениями — даже титул Иосифа исторически верен — нельзя отнять у автора этих глав; но при близости расстояния от Египта это само по себе еще ничего не доказывает) влияние существовавшей задолго до их появления сирийской городской культуры не подлежит никакому сомнению. «Закон» не только предполагает оседлый земледельческий народ, но мы не можем в нем найти и следа коллективного владения. И земля составляет полную собственность владельца, хотя предметом оборота, по крайней мере как общее правило, она является лишь в пределах семьи. Существование кровной мести, которую в Афинах, согласно предположению, хотя и не вполне доказанному, но все же не невозможному, уничтожил лишь Дракон[159], не есть, конечно, доказательство «первобытных» отношений. Точно так же не служит доказательством и уплата судебных пеней скотом, которая в Греции и Риме еще долго существует в исторические времена и объясняется не столько абсолютной редкостью, сколько неустойчивым состоянием тогдашнего запаса благородных металлов: обязанность платить по первому требованию непременно деньгами — это то, что является для крестьянина опасным и ненавистным, как у шумеров и позже в Вавилонии в период царствования Хаммурапи, так и в Афинах при Солоне[160] и вообще всегда и везде. «Закон» обнаруживает очень характерным образом то же стремление связать упрочение доброго старого патриархального обычая с интересами задолжавших крестьян, которое свойственно так же и всем «законодателям» Запада, какие бы они не носили имена — Залевк, Харонд, Питтак[161] или Солон. Десять заповедей предписывают (кроме чисто религиозных обязанностей) почтение к родителям, уважение к чужому браку, устанавливают преступность убийства и кражи, требуют обеспечения справедливого судопроизводства и честности (bonafides) в повседневном обороте (не устраивать «махинаций», как выражается Меркс, против чужого владения) и, наконец, — и это самое оригинальное и самое богатое последствиями — соблюдение субботнего отдыха и предоставления его рабочим, рабам, скоту. Объяснять происхождение этого последнего предписания одними «социально-политическими» мотивами, тогда как оно как раз красноречивее всего свидетельствует об огромном значении в то время религиозных соображений, было бы, конечно, невозможно, хотя заповедь, несомненно, послужила на пользу и — но не им одним — попавшим в рабство за долги людям. Но более подробное изложение этих мыслей в «Законе»[162], в коротких и сжатых словах провозглашенных в Десяти заповедях, показывает, что защита простых свободных (Gemeinfrein) от последствий имущественного и социального неравенства (der Besitz-und Machtdiferenzierung) является, во всяком случае, очень сильно выступающим вперед лейтмотивом законодательства. Сюда относятся, прежде всего: 1) ограничение долговой кабалы израильтянина определенным сроком; 2) защита его от насильственного обращения в рабство; 3) известное обеспечение брака свободных с рабами (т. е. собственно с попавшими в рабство за долги, как видно из текста); 4) также известное обеспечение израильтянки, купленной в жены, от приравнения ее к обыкновенным купленным рабыням; 5) охраны рабов (попавших в рабство за долги) от тяжелого, прежде всего угрожающего жизни телесного наказания и повреждения со стороны господина; 6) охрана от вреда, наносимого скотом; так как богатство высшего класса заключалось главным образом в скоте, то это соответствует нашим тяжбам о вреде, наносимом дикими зверями («Wildschaden») (обычай мстить скоту, как человеку, является общим для многих древних правд и остается как пережиток в древнеримском праве в виде обязанности возмещения убытков, когда скот причинит вред «contra naturam sui generis»; современный человек ожидал бы как раз обратного, и иудейский закон по существу «современнее»); 7) «защитой земледельца» («Bauemschutz») является также ограничение права наложения ареста на имущество должника (свобода от ареста платья должника) и 8) впоследствии превратившееся в «воспрещение процентов» предписание не применять со всей строгостью в деловых сношениях долговое право к своим единоплеменникам; 9) регулирование права убийства и кровной мести и основ уголовного права, т. е. права возмездия вообще — - причем, по-видимому, однако, еще не предполагается постоянного урегулированного существования предназначенной для производства суда инстанции (низшей и высшей) — здесь, как и во всех античных «законодательствах», имеет смысл защита простых свободных от все возрастающего всемогущества богатых родов заседавшей в совете знати, вызванного ростом несшего с собой социальную дифференциацию менового хозяйства.

Постановления, которые запрещают гнуть закон как в сторону богатых, так (явно) и в сторону бедных, соответствовали такому положению вещей, при котором законодатель, как и большинство «законодателей» Древности, желал устранить антагонизм классов своим посредническим вмешательством. Но настойчивое требование не притеснять метеков указывает уже совершенно ясно на влияние торговых сношений, имеющих место поблизости, а отчасти и осуществлявшихся через страну, населенную израильтянами. Само собой разумеется, что «Закону», как явствует из него самого, очень хорошо известны и деньги из благородного металла. Что они играют незначительную роль в постановлениях закона, объясняется прежде всего техникой оборота и вытекающей отсюда юридической трактовкой денег вообще на Древнем Востоке; с другой стороны, быть может, как раз в желании сохранить среди крестьянства натурально-хозяйственную традицию и заключается «социально-политическая» сторона законодательства. Входило ли требование оставлять поля на седьмой год необработанными в какой бы то ни было форме в состав имеющего серьезные цели «Закона», является по существу, конечно, проблематичным. Этот «субботний год» и в самом древнем понимании (Исход, 23, 10–II)[163] представлял собой предписание в интересах «бедных», т. е. в данном случае безземельных, которые в этот год должны были пользоваться сборами с полей. Но всякая попытка выделить в этом предписании в его нынешней формулировке те черты, которые сообщают ему утопический характер, и объяснить его рационально с точки зрения сельскохозяйственной техники или с социально-политической точки зрения (например, как первоначально направленное против владельца взятой в виде заклада земли в интересах должника, сидящего в качестве колона на заложенном участке, как это часто бывало в Вавилонии, да, очевидно, и в Афинах, или вообще, как прощение арендной платы и т. п.) представляется тщетной, так как религиозный мотив запрета «обсеменения» является препятствием для всяких объяснений подобного рода. Если это не есть искусственная вставка позднейшего теологического крючкотворства, то мы просто не можем дать этому постановлению никакого культурно-исторического объяснения, между тем, как, наоборот, так называемый «юбилейный год», относящийся к несравненно более поздно редактированной части Пятикнижия, гораздо скорее мог бы быть истолкован экономически прежде всего как установление определенного срока для владения в порядке антихресы взятой в заклад землей (которое везде представляет собой одну из древних форм фактического — по необходимости — отчуждения земли) путем определения максимального времени, после которого долг считается погашенным из доходов от земли, но, как известно, остался «седой теорией».