Вон надо мной звезды. Эскимосы говорят, это светящиеся окна селения мертвых. Вон какой над нами большой поселок. Чикейвеем[8] — Песчаная Река. Где там мои окна?

А когда я туда попаду и вам доведется меня хоронить, не делайте скорбных лиц. Помните, я бы на вашем месте думал сейчас о том, как крупно не повезло усопшему — не успел он поближе познакомиться вон с той блондинкой, что идет с правого края, вытирая глаза кончиком платочка. А у вас все впереди — и с блондинкой, и с катафалком.

Он стоял у окна, смотрел на веселые огни вечернего города и думал о том, что сейчас зазвонит телефон.

Сколько же лет не был Николай в этом городе? Он пытался вспомнить, когда был здесь последний раз, но его раздражал сладкий, приторный запах мимозы.

Так уж повелось: всегда, когда он останавливался в гостинице, он покупал цветы, дарил букетик дежурной по этажу, а остальное расставлял в номере — во всю свободную посуду, какая там была. Просто он любил цветы…

Его непроизвольный жест по отношению к дежурной гарантировал ему спокойствие на весь срок пребывания, а букеты, расставленные в комнате для себя, радовали глаз и постоянно напоминали о том, что он на материке, что скоро это пройдет, что опять надо возвращаться на север где у него были друзья, любимая работа, сын и любимая женщина.

Впрочем, любимая женщина у него была и в этом городе, но она была любимой в прошлом, и как он сейчас к ней относится, он еще не выяснил.

Никаких других цветов в городе не было, и, когда у первой встречной бабуси, торговавшей с рук, ему пришлось выбирать между тонкими непонятными ветками, которые еще не распустились, и охапкой пряных мимоз, она была последней.

Чем же они пахнут, черт возьми?

Он закурил, выпил стакан минеральной, и ему захотелось чаю. Запах мимоз смешался с табачным дымом и стал крепче. Желание выпить чаю натолкнуло на мысль о буфете, и тут он увидел, как к стоянке такси — она хорошо просматривалась из окна третьего этажа гостиницы — подъехала машина с номером 10–01, и Николай рассмеялся.

У Николая в Магадане был приятель Саша Ч., и они вместе вывели формулу, согласно которой, если ты днем увидишь машину и в номере ее первые две цифры будут в любом порядке повторены двумя последующими, то сегодня ты обязательно напьешься. Они часто испытывали судьбу, примета стала их игрой, они к ней начали относиться вполне серьезно, потому что она сбывалась в 99 случаях из 100.

Автором этой приметы был Саша. Неизвестно, сочинил ли он ее сам или узнал у кого-то, теперь уже ничего не поделаешь, если для Николая и Саши примета всегда была роковой. Потому что не может человеку вот так запросто встретиться машина, у которой в номере две первые цифры повторялись в двух последних.

«Ну конечно, — думал Николай, — пойду в буфет, а там нет чаю. Возьму кофе, нужен коньяк. Вот такие дела… Встречу знакомого — они чаще всего некстати… И пойдёт».

Николай слишком хорошо себя знал, чтобы сомневаться в этом на скорую руку, черновом плане.

«Ярангой! — вдруг осенило Николая. — Мимозы пахнут ярангой, если хоть один обитатель ее выпил тройного одеколона. Или какой-нибудь другой парфюмерии. Конечно же… А во времена «сухого закона» бывало всякое, чего уж тут стесняться. И как я раньше не догадался? Конечно же, ярангой, иначе б запах не был столь знакомым…»

Николаю стало легче, он уже не думал о мимозах, да и запах цветов стал вдруг почему-то не таким сильным.

«Да, а когда же я все-таки был последний раз в этом городе?»

И тут зазвонил телефон.

Он поднял трубку, улыбнулся и первым сказал:

— Здравствуй!

— Здравствуй, Николаюшко, здравствуй… Прилетел-таки… Сделал милость… Осчастливил…

— Перестань, пожалуйста.

— Здравствуй, Ник. Я так рада…

— Я тоже…

— Я думала перед этим, сколько же ты не был здесь.

— Я тоже только что думал об этом. Не припомню сколько…

— И я не припомню… да и немудрено, у меня память девичья…

— Знаем, знаем, какая «девичья».

— Почему ничего не писал? Я бегала на почту — и все зря…

— Ты и так обо мне все знаешь, — грустно сказал он.

— Но ты не представляешь, Ник, самое тяжелое — когда приходишь на почту, а в окне «востребования» тебе ничего нет.

— Это смотря за чем приходишь, — сказал он, — за письмом или за переводом.

Она засмеялась.

— Нет, Ник, ты не меняешься. И мне кажется, ты заслуживаешь немного большего, чем одиночество…

— Я не одинок.

— Я не об этом, — сказала она. — Человек может быть страшно одиноким, даже если у него много друзей и достаточно непривередливых баб… ты уж прости.

— А ты не злись…

— Я не злюсь,, я знаю, ты никогда не был праведником.

— Ты мне выговариваешь, как жена.

— Нет, я твой друг, и я тебя люблю… всегда любила… Это больше, поверь, чем жена… хотя я и знаю о твоих похождениях…

— Какие уж там…

— Перестань… терпеть не могу, когда врут и оправдываются.

— Ладно, — вздохнул он. — Только не надо о том, почему мы не вместе.

— Тогда говори о погоде… Это всегда выручает, — засмеялась она.

— У вас хорошая весна, — начал он. — А у меня в номере пахнет ярангой.

— Мимозами? — удивилась она.

— Конечно! Откуда знаешь?!

— В яранге Кергенто всегда пахло мимозами, — просто сказала она.

— Знаешь, — сказал он, — мы никогда не смогли бы быть вместе. У нас ощущения одинаковые.

— Ну уж… ты скажешь… Ощущения — это еще не вкусы… вкусы у нас, слава богу, разные… Пойдем в театр?

— Нет, — сказал он.

— Вот видишь, — засмеялась она. — А в кино?

— Тоже…

— Может быть, на выставку?.. Хорошие молодые художники…

— Настоящий художник только один… это бог.

— Да?

— Он создал действительное произведение искусства — женщину. На все остальное, созданное руками других художников, можно не смотреть…

Она вздохнула.

— Совсем ты там одичал, на Чукотке…

— А ты растолстела… Чую по голосу.

— Нет, талия по-прежнему… помнишь, как ты говорил… самая тонкая на всем северо-востоке…

— Теперь уже во всем Ленинграде…

— Конечно, — сказала она, — я уехала, и нет больше… у вас остались одни толстушки… у вас же снабжение лучше.

— Ты не права. У нас красивые девушки… они просто зимой одеваются теплее, вот и все.

— Значит, ты там без меня не скучаешь…

— Скучаю… я не один, но скучаю. Юпитерша, ты ревнуешь, значит, ты не права.

— Мне думается, — серьезно сказала она, — ревность — нормальное состояние здорового человека… любящего человека, если тебе угодно.

— Вот здесь мы с тобой схожи. Если б ты знала, как мне хочется тебя увидеть…

— Боишься?

— Не знаю… ведь столько лет. Сын-то большой, наверное, стал?

— В первом классе.

— Сначала он будет отличником, потом великим человеком… его судьба выбрала, так нужно было провидению… или еще чему-то, что свыше.

— Ты мне уже говорил об этом… давно говорил, на Чукотке, еще тогда… в больнице.

Долго будет помнить он сладкий, с горечью дыма запах тундры, будет метаться в своей пустой холостяцкой квартире, достанет из кладовой меходежду, палатку, всю амуницию, свалит в комнате, чтобы запах тундры заполнил ее, уткнется лицом в красную кожу кухлянки, будет вдыхать ее запах, и в закрытых глазах его возникает тундра, и яранга Кергенто, и смеющееся счастливое лицо Ирины — и закружится у него голова, и захочется плакать. Потому что вспомнит он, что сейчас на дворе не лето, а ноябрьская черная ночь, снег до крыш и пурга уже неделю на тысячу верст вокруг.

…Тогда летом все началось с вертолета. В партии его ждали долго, и, когда он показался над сопкой Линлин, ребята засуетились, хотя ящики с образцами уже давно были готовы к отправке. Хотелось побыстрее получить почту — письма, посылки, газеты, стосковались по новостям за полтора месяца поля.