Жена заметила, как изменилось его лицо. Она ничего не понимала. Она встревожилась.

— Слушай, Ник, что с тобой сегодня творится? Ты, наверное, перетрудился… Я вчера коньяк от тебя спрятала. Возьми, он в столе на кухне.

«Примета сбывается», — подумал Николай и, бросив машину, пошел на кухню. Коньяка он налил полстакана, подумал и немного разбавил горячим чаем.

«Каждое утро солнце встает над планетой, его добрые лучи гладят лицо моего друга, гладят его морщины — их у него становится все больше с каждым новым днем…

Ну и что ж. Если солнце не стареет, то и друг мой тоже, несмотря на морщины. Ведь его морщины — они мои: я в его лицо смотрю, как в зеркало, а мне так не хочется стареть…

И он так же смотрит в свое зеркало — мое лицо. И друг для друга мы не меняемся, А если мы остались — мы будем.

Сейчас я войду в его избушку, мы обнимемся, два немолодых уже мужчины.

Нам хорошо будет, мы вспомним обо всем, что успели сделать. На Чукотке. И вообще.

Мы знаем: все, что не успели сделать, сделают другие. Хорошо, чтоб у других тоже были друзья».

Так думал Артур Миронов, когда подъезжал к охотничьей избушке своего старого друга эскимоса Кеннакука, попросту Кена.

…Миронов уезжал как возвращался. Больше праздников не было. Уезжал к друзьям — от любимой женщины. Потом догадался, что уезжал просто от суеты к покою. Кто же суетится на берегу Ледовитого океана, перед лицом вечности и безмолвия?..

Толстый Кен, с которым он сетью вытаскивал из-подо льда громадную нерпу, добрый молчаливый Кен сказал:

— Ты живешь в городе, я в тундре, но ты думаешь, как и я, когда один.

— А когда людей много?

— У меня в избушке много не бывает. Вот ты приехал хорошо. А теперь когда приедешь?

— Не знаю.

— Будет плохо — приедешь, — уверенно сказал толстый Кен и улыбнулся.

— Сейчас мне хорошо, — сказал Миронов.

— А потом? — спросил Кен.

— Не знаю.

— Тогда я тебя не отпущу.

— Не отпускай меня, пожалуйста, — засмеялся Миронов.

— Вот мои собаки — они твои… и дом мой — твой… живи…

— Пойду собак покормлю. Можно?

— Конечно. Мальчик тебя помнит, сказал Кен. — Он тебя сразу узнал.

— Я его позову.

— Смени одежду. А то опять подумает — в дорогу.

— Я его позову, можно?

— Он тебя помнит.

— Мальчик!

В открытую дверь избушки заползал холод. Вошел громадный серый пес.

— Ненкай… — нежно шептал и гладил его Миронов… — Ненкай[9].

Кен улыбался: тепло было у него на сердце.

Миронов сидел у порога. Мальчик лизнул руку и положил голову на колени гостя. В душе Кена шевельнулась ревность, но он промолчал, он улыбался.

Миронов достал сахар и дал его Мальчику.

— Не надо, — сказал Кен.

— Да, — кивнул Миронов, но Мальчик уже съел кусок. Второго Миронов не доставал.

— Я сам покормлю, — сказал Кен. — Ты еще успеешь.

— Ладно, — сказал Миронов.

Кен потрепал Мальчика по шее, и они вышли.

Вечер наступал быстро. Миронов занимался печью. Наколол мелких дровишек (плавник был заготовлен еще с осени), принес угля, печь загудела.

На обшарпанной штукатурке плясали блики огня; блики вместе с темными и белыми пятнами на стенах создавали причудливые, жутковатые фантастические рисунки.

«Совсем в стиле Питсеолак»[10], — подумал Миронов и решил зажечь к приходу Кена керосиновую лампу и приготовить ужин…

— А ты знаешь, — сказал Кен (они сидели на полу и пили чай), — ты знаешь, это я тогда, давно-давно, задушил Агыгу?

Миронов внимательно посмотрел на Кена, вздохнул:

— Да знаю, знаю! Сколько можно вспоминать об этом? Каждый раз ты об этом! Вот уж больше двадцати лет!

— Хорошо, что ты меня тогда не выдал, — сказал Кен.

— Если б и выдал, тебя давно бы уже выпустили.

— Да, но мы бы не пили сейчас чай вместе…

И оба рассмеялись.

И вот Миронов у себя в городе, в постели; он прибаливает, но вечером ему все равно придется встать и идти в ясли за сыном. Жены нет, она на сессии в Хабаровске, учится заочно, она моложе Миронова на двенадцать лет. А на улице весна, хоть и живет Миронов в Магадане.

«Приехал бы Кен, — думает Миронов. — Все было бы легче. Ведь обещал».

И Миронов представляет приезд Кена, долгие, как и в тундре, чаепития, неторопливые разговоры о том о сем, и, конечно же, в конце концов Кен вспомнит случай двадцатилетней с лишним давности.

— Да ну тебя! — скажет Миронов. — Пошли спать!

Кен должен приехать и остановиться у Миронова. Миронов обещал ему достать путевку на курорт «Талая». С путевкой уже полная договоренность, а Кен все не едет. Да и пожил бы старик хоть недельку в городе — все развеялся бы после тундры.

До вечера далеко. Миронов лежит в постели, и даже читать ему не хочется. Лекарства лежат рядом, на стуле, целая выставка медикаментов в пузырьках и таблетках.

«Не забыть бы переставить на подоконник, — думает он, — чтобы сын не дотянулся».

Сейчас Малыш большой, уже в яслях, скоро два будет, а совсем недавно — и вспомнить Миронову смешно — остались они одни, мать тоже на сессию укатила, подруги ее шефствовать приходили. Все премудрости молодой мамаши Миронов освоил на удивление быстро, и шефствующие женщины уверяли, что у него даже лучше получается. И перестали в гости ходить, чем очень обрадовали молодого папашу, будущего кандидата наук: не мешали работать. Дома его кабинет завален картами, схемами, образцами — работал он допоздна и, кивая на сына, объяснял друзьям:

— Вдвоем пишем! Стараемся!

Нелады с сердцем у него начались недавно, после сорока. О причинах он догадывался и без врачей: неумеренность во всем. Неумеренность в работе, в застолье, в курении, в распорядке жизни. Окунался с головой в работу или в спортзале упорно и зло изгонял из организма токсины. А стрессы — у кого их нет?

И когда его прижимала суета, он искал всякого повода, чтобы хоть ненадолго очутиться на берегу Ледовитого, в избушке у Кена. Благо, организовывать это было нетрудно. Миронов — геолог, когда-то его партия работала в этом районе, а мало ли дел может быть в этом районе у бывшего начальника партии или в соседнем, из которого до избушки добраться легче, чем из города.

«Весна… — Думает Миронов. Скоро зелень пойдет… не пропустить бы одуванчики… салат «писанли» соорудить… да и другой травки поесть, глядишь, и полегчало бы…»

По весне в городе, в местах, свободных от бетона и асфальта, в изобилии росли одуванчики, Миронов собирал их, пока они еще не выбросили цвет.

Салат готовил сам, угощал друзей. Те пробовали, нахваливали. Только жена скептически относилась к кулинарным экспериментам Миронова. И соседка была на стороне жены, предпочитая салату из одуванчиков ломоть баранины или бифштекс с кровью.

Соседка была громадной, рыхлой женщиной, пожилой, с больной печенью. И однажды Миронов накормил ее все-таки салатом, пообещав на второе оленины. Боли в печени у соседки прошли. Через неделю она сама попросила — он приготовил. Боли ее не мучили.

— Заготовьте побольше зелени, а то они завтра-послезавтра в цвет пойдут, поздно будет, тогда другие блюда надо готовить.

Соседка до самой зимы не обращалась к врачам. И потом смотрела на Миронова, как на мага-чародея. Только жена, глядя, как Миронов заправляет листья одуванчиков сметаной, говорила:

— Давай так: тебе трава отдельно, мне сметана отдельно…

— Ох, — вздыхал Миронов, — где бы мне траву от вредности найти! Всю бы оборвал тебе одной!

Она смеялась, он целовал ее, а по воскресным утрам, пока она спала, он бегал на базар за редиской, петрушкой и первыми огурцами для нее. Все это было парниковое, безвкусное, и он нажимал на свои салаты из дикорастущих трав. Он, как собака, по весне мог найти себе траву, не вполне догадываясь, почему именно ее он выбрал, но умел все же приготовить рассольник из крапивы, бутербродную массу из подорожника, жареные корни лопуха, пироги со щавелем, салат «писанли» или маринованные цветочные почки одуванчика, кофе из поджаренных корней иван-чая.