— А кто свидетели? Кто распишется? Кто возьмет ответственность? — продолжал Акулов.

— Они, — кивнул Варя в сторону первых молодоженов. — Кто же еще?

— А вас не смущает, — обратился Акулов к первым молодоженам, — что на вашей свадьбе будет играться еще одна, накладка вроде бы как? а?

— Нет, не смущает, — махнул рукой Антоша, — это наша общая свадьба.

Акулов выполнил все формальности, кто-то крикнул «горько», забыв, что еще не свадьба, четыре бокала пошли по рукам, и Варя и Ноэ, выпив шампанское, тут же свои бокалы разбили. Акулов, взяв один из оставшихся, ушел на кухню сельсовета, налил фужер водки, выпил и снова вернулся к молодым.

Долго он мечтал о Мероприятии, но чтобы вот так! в один день! мечта в квадрате! две свадьбы! — нет, такого не мог бы представить, себе ни один председатель сельсовета в округе!

— Все в клуб! На свадьбы! — громко и радостно объявил Машкин.

Народ стал потихоньку расходиться из учреждения.

А молодые, как водится, пошли сначала на почту в сопровождении друзей. Тут сочиняли радиограммы родителям Машкина, Глории, Вари, ближайшим родственникам и знакомым с приглашением на свадьбы, которые уже в момент получения сообщения адресатам будут, как говорится делом прошлым.

С почты все направились к Ноэ забрать стариков — Имаклик и Нанука на торжество в клуб.

— Ну покажи теперь нашего охранителя, — шепнул Варя Ноэ.

— Сейчас.

Мужчины курили на кухне. Ноэ оставила дверь в кухню открытой, чтобы свет падал в коридор, открыла маленькую кладовку, стала рыться в дальнем углу — свет туда все же проникал — и вытащила небольшой камень, верхнее небольшое круглое основание его напоминало голову человека.

— Что там она показывает? — поинтересовался Машкин и подошел к двери.

— Тебе нельзя. Это амулет, — ответила Ноэ и спрятала его в дальний угол, туда, где хранились старые вещи — жирник, связки тайныквыт (охранители из дерева и кожи), бубен, лахтачьи ремни, копье.

Она переставляла кучу старых вещей и наткнулась на мешок.

— Ого, какой тяжелый…

Ноэ пнула его, и он характерно звякнул.

— Что там звенит? — спросил Машкин.

— Да железки какие-то… Вон одна валяется, — она откинула ногой к порогу блестящий металлический стержень.

Машкин нагнулся, поднял.

— Это! Откуда?! Где ты взяла?!

— Откуда, откуда… Да там целый мешок, бери сколько хочешь!

Машкин ринулся в кладовку. Мешок из нерпичьей кожи был нагружен вездеходными «пальцами».

Машкин бросился на кухню, оттуда в комнату, где сидел Нанук, протянул ему кучу металла, железяки посыпались на пол:

— Зачем ты это сделал, Нанук? Слышишь? Зачем ты это сделал?

В глазах Антоши были боль и бешенство. Старик молчал. Он смотрел отрешенно, в сторону. Потом встал и, никому ни слова не говоря, ушел.

— Вот… посмотрите… — Машкин тяжело дышал, — луддит двадцатого века, тоже мне разрушитель машин, борец против техники, эх, дурья голова! Не в технике зло, в людях!

— Теперь остается предположить, — задумчиво ронял Ояр, ни к кому из присутствующих не обращаясь, — и разлитая солярка у навигационного знака, и простреленные бочки, и таинственным образом взломавшие ящики медвежата, и этот вездеход…

— Да, да… — сказал Машкин, — ты прав, все это дело одних рук, это мой друг Нанук. Вот такие пироги. Что делать?

— Он прав по-своему. Защищал природу. Наивно, конечно. Вот чудак, — горестно вздохнул Чернов.

— Его надо судить, — отрезал Машкин. — Если он прав, то неправы мы. Не может быть, чтобы все были правы.

Ноэ плакала.

Христофор курил вторую сигарету.

— Что будет? Что будет? — причитала Ноэ.

Варфоломей растерянно молчал.

— Он поступит по-нашему! — вскрикнула Ноэ. — Нанук! Нанук!

Варфоломей удерживал ее.

— Кивиток! — осенило вдруг Ояра, и он побледнел.

Ноэ закивала. Имаклик при этом слове вздрогнула, но не проронила ни слова и продолжала сидеть тихо, молча, как изваяние.

— Он… — сбивчиво пояснил Ояр… — такой обычай… кивиток — уйти, изгнать себя, уйти от людей, погибнуть и тем заслужить отмщение или прощение или доказать правоту… Обычай… Он погибнет в снегу… я не знаю…

— Антоша! Антоша! — запричитала Глория. — Догони его! Я не хочу, чтобы сегодня было несчастье! Антоша! В такой день! Догони его!

Христофор толкнул Ояра, и они, опережая друг друга, ринулись на улицу.

— Найдут! — сказал Чернов. — Не плачь, Ноэ. Эти ребята здесь все уголки знают.

И сам тут же ушел вслед за ними.

— Антоша! — причитала Глория. — Иди же!

Она заплакала.

— Да не хнычьте вы, черт возьми! — закричал Маркин. — Железяки у нас — и ладно… а за все остальное бог ему судья… его бог…

Машкин повернулся и ушел.

Варфоломей растерянно топтался на месте. Потом вытащил сандаловую расческу, причесал зачем-то бороду, спрятал расческу в карман, оглядел всех женщин, виновато улыбнулся и шагнул в ночь.

На столбах у клуба горели новые яркие лампы — это постарался загодя Машкин, уделив часть своих гидробазовских запасов. Орал на весь Остров динамик — люди готовились к Мероприятию. Кто-то из наиболее нетерпеливых выпустил в небо три разноцветные ракеты. Интернатские дети высыпали на крыльцо. Кто-то из них выронил эскимосский мяч, и при вечерней иллюминации дети стали резвиться на снегу, не слушая ворчливых воспитательниц.

Снова тьму апрельского неба прорезали веселые ракеты. Если бы сейчас над Северным полюсом летел самолет, летчику бы показалось, что на Острове отмечают Новый год… И он был бы прав в своей ошибке, потому что, согласитесь, как-никак, а праздники на нашем бедном событиями Острове — это вам не пустяк.

С тех пор, как он помнит себя, он помнит снег. И белый цвет в его ранней памяти — это не белая грудь матери, не белое ее лицо, не белые ее теплые руки, а снег. Все его воспоминания начинались со снега.

Как знать, может быть, он и родился в снегу, но об этом отец с матерью ему никогда не говорили, и знал он только одно, что родился на безымянном острове в западном секторе Арктики, на крошечной метеостанции, куда не летали самолеты, а суда приходили раз в год.

Разные берега его детства омывало Баренцево море, отец с семьей кочевал и наконец осел в глубине России. Андрей Матвеев закончил университет и попросился на север, домой, но ему предложили крайний северо-восток, за тысячи километров от западной границы, и он согласился — лишь бы север, лишь бы снегу побольше, там жить можно.

Вот так и живет до сих пор на Чукотке, сменяя периодически побережье на тундру, все ему тут знакомо, везде на полуострове он бывал, где проездом, где с экспедицией, а где и живал подолгу — несколько зим.

Сейчас председательствует в сельском Совете, домик неказистый на берегу океана, окно кабинета смотрит в тундру, окна комнаты заседаний — в океанский простор.

Этот поселок на Чукотке Андрей Матвеев выделяет среди таких же других. Здесь ему спокойней, здесь легче дышится, здесь все чаще и чаще приходят к нему воспоминания детства, слагающиеся в мозаику мгновения, о которых раньше он не думал, все это вспомнилось ему здесь, и кажется Андрею, что эти торы, и море, и снег, эту бухточку и эти домишки где-то он уже видел. Может быть, он видел такой же пейзаж еще тогда, в неосознанном детстве? Тогда, когда все еще было белым?

«Наверное, здесь снег такой, как в детстве… или просто это возраст… или одиночество…»

Живет Андрей в конце поселка в маленьком деревянном доме. В доме одна комната, большая кухня, кладовка, склад для угля и дров. Расположен он вдали от берега, неудобно. Андрей, когда желает остаться наедине с собой, идет на берег моря. Здесь легче думается. Здесь отдыхается. Да и просто смотреть на волны или темную гладь воды можно вечность, никогда от этой картины не устанешь.