Ничего этого дипломатия русского царя даже не попыталась сделать.

Не добившись в 1557 году союза с Москвой, Вишневецкий тогда сам со своим воинством отправился к перешейку и удачно воевал в районе Перекопа. Несколько раз побитый казаками, хан заперся в крепости и не пытался выйти из осады. Было более чем ясно, что, имея против себя большие силы, Крым будет не в состоянии защищаться. Окружение царя в Москве снова настойчиво советовало Ивану Васильевичу организовать большой поход против этого осколка Золотой Орды. А такие члены Избранной рады, как Алексей Адашев и Андрей Курбский советовали царю самому при этом встать во главе войска, как это было в казанской кампании. Вместо этого царь, как бы желая еще раз удостовериться в слабости противника, снова выслал против него разведку боем. Отряд в восемь тысяч человек, возглавляемый Даниилом Адашевым (братом Алексея), спустился на легких стругах по Днепру в Черное море и опустошил западное побережье полуострова. Таким образом, крупная полномасштабная наступательная кампания, на которой настаивали царские советники, вновь была заменена мелкой разведывательной операцией, но и та стала настолько удачной, что не оставляла сомнений в успехе в случае большого завоевательного похода. Отпора русским не было никакого. Тогда же в восточных владениях Крымского ханства черкесы отняли у него Таманский полуостров. Этим крымские бедствия не закончились. Внешние потрясения дополнились внутренними смутами. После очередной борьбы за власть в Крыму между отдельными группировками оттуда бежал неудачливый претендент на бахчисарайский трон некто Тохтамыш и нашел пристанище в Москве.

Тохтамыш долго жил в Крыму, а когда там возник заговор некоторых вельмож, намеревавшихся свергнуть с престола правившего тогда Девлет-Гирея, кандидатура Тохтамыша была первой среди прочих претендентов на высшую власть в Бахчисарае. После того как агентам хана удалось раскрыть заговор, Тохтамыш сумел бежать из Крыма и обосноваться в ногайских улусах у мурзы Исмаила. Последний был злостным противником Девлет-Гирея и сторонником русского царя во всех его отношениях с ордой. Он и сообщил Грозному о скрывающемся у него беглеце из Крыма и, возможно, подсказал царю идею использования Тохтамыша как своего ставленника на престоле во враждебном ханстве. Возможно, Грозный сам догадался о такой перспективе, не исключено, что русский царь еще колебался над окончательным выбором, ибо он пригласил Тохтамыша в Москву, и в декабре 1556 года тот прибыл в русскую столицу.

Все это давало возможность русской стороне придать военной акции против Крыма вид законности. Московский царь мог теперь войти в Крым с войском как покровитель изгнанного претендента, у которого к тому же в Крыму оставалось много сторонников. Но Иван IV не сделал и этого, не воспользовался сочетанием благоприятнейших для себя обстоятельств.

В конце концов, идея антикрымской кампании уступила идее завоевания Ливонии. Создается впечатление, что все эти мелкие военные акции, эти разведывательные операции Ржевского и Адашева предпринимались царем в расчете на неудачу, дабы можно было более обосновано оппонировать своим советчикам. А они, эти акции, как назло царю, давали не тот эффект. Все складывалось в пользу большой антикрымской кампании. И все ж таки царь принял другое решение. К чему это привело в результате? Вот мнение об этом нашего знаменитого историка:

«Время показало, — пишет Костомаров, — все неблагоразумие поведения царя Ивана Васильевича по отношению к Крыму. Уж если он не хотел завоевать Крыма, то и не нужно было и раздражать его нерешительными неважными нападениями. Напротив, московский царь начинал и не кончал, не воспользовался удобным временем — эпохою крайнего ослабления врага, а только раздразнил его, дал ему время оправиться и впоследствии возможность отомстить вдесятеро Москве за походы Ржевского, Вишневецкого и Адашева. Тот же Девлет-Гирей, который трясется от приближения немногочисленных русских отрядов, в 1571 году с большим полчищем в 120000 (как повествуют бывшие в Москве иностранцы) прошел до Москвы, опустошая все русское на своем пути, и появление его под столицею было поводом такого страшного пожара и разорения, что московские люди не забыли этой ужасной эпохи даже после Смутного времени, и при Михаиле Федоровиче туземцы слышали от них, что Москва была многолюднее и богаче до оного крымского разорения, а после него с трудом могла оправиться».

Вот здесь, упоминая о крымском нашествии 1571 года, закончившемся страшным разорением центральных районов Московского государства и сожжением самой Первопрестольной, известный ученый прошлого не говорит об еще одном важном моменте. Называя Ржевского, Вишневецкого и Адашева раздражителями хана, за деяния которых тому потом пришлось мстить русскому царю, Костомаров ни одним словом не вспоминает ни о Казани, ни об Астрахани, как о главных причинах ответной ханской акции 1571 года. Даже если бы не было кампаний Ржевского, Вишневецкого и Адашева, крымский властитель точно так же считал бы себя в долгу перед московским царем за потерю своего влияния на Волге. А потому после своих казанских и астраханских подвигов у Грозного не было иного пути, если, конечно, иметь в виду пути разумные, как перевести удар на Крым.

О Казани и об Астрахани, как об основных побудителях крымского нашествия 1571 года, говорят и материалы посольства Девлет-Гирея, посетившего царя Ивана сразу после того, как хан оставил сожженную дотла Москву. При первой же встрече с Грозным ханский посол от Девлет-Гиреева лица так заявил русскому царю: «Мы назывались друзьями; ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью; тогда усердно пойду на врагов твоих». Во врученной тогда же Ивану Васильевичу грамоте царские дьяки прочитали: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань… Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе,… если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих».

Справедливости ради нельзя не признать объективности и обоснованности всех позже прозвучавших ссылок на трудности наступательной войны против Крыма. У всех историков, стоящих на позициях оправдания выбора Грозным направления своей внешней политики, такие доводы звучат в унисон. Но если выискивать и перечислять одни только трудности и не искать путей к их преодолению, то, характеризуя государственного деятеля, можно оправдать любую его бездеятельность или деятельность не в том, не в столь нужном направлении, причем оправдать только тем, что при такого рода его деятельности встречается меньше трудностей. Первоочередность задачи защиты собственной земли, беспрестанно и безнаказанно терзаемой хищными соседями, понималась как современниками тех событий, так и много веков спустя нашими отечественными историками. Актуальность этой задачи и ее насущная безотлагательность признается даже всеми без исключения сторонниками выбора Грозного из когорты русских ученых этого профиля. Но вот затем они оправдывают отказ царя от наступления на Крым тем, что на этом пути ожидаются трудности. Выходит, что принятие решения заняться делом защиты родной земли и своего народа или не заняться им целиком и полностью зависит от степени ожидаемых в процессе этого занятия трудностей.

Если вопрос ставится о защите своей земли, то государственный деятель обязан руководствоваться тем принципом, что нет трудностей, которые нельзя было бы преодолеть. И как сказал все тот же историк Костомаров, «для всякого предприятия, особенно такого, которое сопряжено с борьбою, есть свои препятствия; однако для всех препятствий найдутся соответствующие средства избегать их или преодолевать, и если историк, оценивая намерения исторических деятелей, будет подбирать одни препятствия, с которыми эти деятели должны были бороться, не обращая внимания на средства, возможные в свое время для устранения препятствий, то взгляд историка будет односторонен и, следовательно, неверен. Указавши на препятствия, возникшие против исполнения известного предприятия, надобно указать и средства, какие могли быть найдены, чтобы победить эти препятствия».