В конце концов, папа Григорий XIII решился на посредничество и для примирения воюющих сторон направил своим полномочным послом к Баторию и дальше в Москву известного богослова, члена монашеского ордена иезуитов Антония Поссевина. Тот застал короля в Вильно перед выступлением в поход. После первой встречи иезуита с Баторием могло показаться, что миссия папы не будет иметь успеха. Воинственно настроенный король был не расположен к миру. На предложение своего духовного владыки он отвечал его доверенному лицу так: «Государь московский хочет обмануть Св. Отца; видя грозу над собою, рад все обещать: и соединение Вер и войну с турками; но меня он не обманет. Иди и действуй: не противлюсь; знаю только, что для выгодного и местного мира надобно воевать: мы будем иметь его; даю слово… Если государь московский не хочет уступить мне малых городков ливонских, то я пойду к какому-нибудь большому его городу, ко Пскову или к Новгороду, и только возьму один какой-нибудь большой город, то все немецкие города будут мои».

Но, не разделяя устремлений Рима, Баторий не противодействовал папской миссии. Он пропустил Поссевина через свои владения и проводил того до московской дороги, пожелав успеха в Москве. Но, естественно, ждать результатов не стал. Король давно был убежден в том, что лучшим средством добиться от противной стороны уступчивости является оружие. В самом начале августа 1581 года королевская армия, выступив из Вильно, следуя через Полоцк и Сокол, вторглась на территорию, которая совсем, казалось бы, еще недавно была русской. Началась кампания 1581 года.

Дорога во все стороны Московской державы лежала открытой. Россия тогда словно оцепенела от поражений и горечи потерь. Она казалась бессильной, беззащитной и чуть ли не парализованной. Конечно, такое впечатление было во многом обманчивым, потенциал России был далеко не вычерпан и таящиеся в ее недрах силы еще о себе скажут. Но на тот момент она производила удручающее зрелище. Располагая неисчислимыми воинскими силами, мощными крепостями с гарнизонами и с арсеналами, наполненными оружием и боеприпасами, Россия в то же время была готова впасть в полную апатию. На воевод, хоть и уступающих западному противнику в искусстве войны, но в большинстве своем не страдающих недостатком мужества и решимости, вдруг нашло какое-то безразличие к происходящему. Объяснение этому может быть только одно. Потеряв веру в победу, а с ней и остатки воли, царь полностью утратил способность к действиям. Два десятилетия Грозный приучал свое окружение к безропотному и раболепному повиновению, выхолостив у него все зачатки самостоятельности и инициативы. Если что-то и проявляли русские военачальники такое, что могло бы называться инициативой, то оно тут же либо подавлялось сверху, либо царь демонстративно поступал напротив. Правом на инициативу обладал только Иван Васильевич, причем последней у него было с избытком. И вдруг у царя словно опустились руки. Крупные поражения привели его в подавленное и смятенное состояние. Естественно, что воеводы оказались в недоуменном и неясном для себя самих положении. Все, что смог тогда царь, это отдаться на волю Божью и посоветовать сделать то же самое своему воинству. «Промышляйте делом государевым и земским, — написал он тогда в своем очередном обращении ко всем воинским чинам, — как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на Бога и на ваше усердие». И нельзя не признать правоты Карамзина, когда он, характеризуя тогдашнее душевное состояние московского общества, записал: «Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе и в государстве! Не изменились россияне, но царь изменил им!»

Отчаявшись добиться военной победы или хотя бы просто стабильного положения на фронте, Грозный бросился искать спасения дипломатическими методами и в этом тоже потерпел фиаско, так что международная изоляция России продолжалась. Правда, в Москву уже спешил полномочный папский посол со спасительной миссией, но кремлевский хозяин пока об этом еще ничего не знал, и его государство не могло ему тогда не казаться стоящим на грани катастрофы.

В первых числах августа 1581 года армия Стефана Батория, возглавляемая самим королем, вступила в пределы России. Некоторые историки полагают, что численность королевского войска тогда достигала ста тысяч человек. Число маловероятное, кроме того, сомневаться в его истинности заставляют данные о тогдашних экономических возможностях польско-литовского государства. Есть еще и другие аргументы, располагающие к недбверию. Так, например, многие источники, как отечественные, так и зарубежные, утверждают, что в основной, да по сути дела и в единственной операции той знаменитой кампании, в псковской осаде, с польско-литовской стороны приняло участие не более пятидесяти тысяч ратников. A поскольку других сколько-нибудь серьезных военных акций королевская сторона тогда не предпринимала, то возникает вопрос: а где же в то время была и чем занималась другая половина армии? Почему король не привлек ее к участию в боях за Псков? Ведь в осадном лагере ощущался явный недостаток войск. Так что думается, численность армии Батория была далека от ста тысяч. Но все-таки, поскольку король в результате этой кампании намеревался покончить с Россией и поставить точку в войне, силы для очередного похода были собраны, по-видимому, немалые, и Речь Посполитая никогда ранее не видела под своими знаменами такого контингента войск.

Надо сказать, что одну победу в этом году король уже одержал, и не где-нибудь, а у себя в столице, на февральском сейме, где он приложил немало стараний, чтобы доказать целесообразность продолжения войны с Московской державой и выколотить под это мероприятие средства. Именно благодаря этой победе Баторий и располагал сейчас огромной армией. Основная заслуга короля та, что он добился согласия сейма произвести сбор налога с земельных имуществ за два года вперед и всю выручку пустить на военные нужды. Сопротивление со стороны шляхты было жестким, паны тяготились затянувшейся войной, открыто выражали королю недовольство тем, что в предыдущих кампаниях он не сумел довести дело до окончательной победы. Баторий убеждал оппонентов в том, что нельзя складывать оружие до тех пор, пока Речь Посполитая не будет обладать всей Ливонией. Он доказывал сейму, казалось бы, очевидное, а именно, что прошлые победы не пропадут даром, что каждый такой шаг приближает миг полного торжества, но ни в коем случае нельзя останавливаться, давая противнику передышку, позволяя ему восстановить силы. Король сетовал высокому собранию на то, сколь губительны для дела эти ежегодные сборища, всякий раз прерывающие военные действия в момент наивысших успехов, когда наступает самое удобное время для их развития. Вместо этого приходится чуть ли не распускать армию и заниматься поиском денег для ее содержания. Он требовал, чтобы ему дали возможность вести войну непрерывно, а не бросать войско для того, чтобы спешить в столицу для выслушивания шумных прений сейма. В его довольно эмоциональных выступлениях, например, звучало: «Радуйтесь победе, но сего не довольно: умейте пользоваться ею. Судьба предает вам, кажется, все государство Московское: смелость и надежда руководствуют к великому. Хотите ли быть умеренными? Возьмите по крайней мере Ливонию, которая есть главная цель войны, и присоединенная навеки к империи ляхов, останется для потомства знаменитым памятником вашего мужества. Дотоле нет для нас мира!».

В конце концов, король настоял на всех своих инициативах, обещая следующей кампанией закончить войну. Сейм в последний раз пошел навстречу монарху, но не удержался от того, чтобы не напомнить ему, что государство изнемогает от поборов и больше терпеть этого не в состоянии. Через своего канцлера Баторий заверил сейм в том, что Московское государство изнемогает не меньше, и что он, наконец, очередной кампанией вынудит русского царя уступить Речи Посполитой всю Ливонию.