Мое детство вспоминается как цепь трудных испытаний, как сплошная борьба и труд. Но дорого оно мне, дорого потому, что каждая радость и победа выстраданы, взяты с боем, завоеваны.
У каждого поколения — свое детство, по-своему примечательное. Но мне кажется, что детство моего поколения, прошедшее на рубеже двух эпох, самое лучшее и значительное из всех предшествующих. Ведь на наших глазах произошло крушение старого мира, и мы начали строить новую жизнь.
Родился и рос я недалеко от города Мурома. Кто не слышал в детстве о былинном богатыре Илье Муромце! Жизнь его была связана с древним городом Муромом, окруженным со всех сторон дремучим сосновым бором. Я особенно любил эту народную сказку. И в годы моего детства леса там были по-настоящему дремучие. Помнится, идешь с корзинкой за грибами или ягодами, поднимешь голову — и кажется: могучие смоляные сосны так высоки, что упираются в самые облака. И детское воображение рисует такую картинку: может, здесь вот сидел Соловей-разбойник и своим посвистом приводил в трепет самых отчаянных храбрецов до той самой поры, пока не повстречался с Ильей Муромцем?
Муромские леса. Сколько чудесных легенд хранит народная память про эти края! Никогда не забыть мне летние вечера в сенокосную пору. После косьбы группа подростков, наскоро поужинав, усаживается вокруг лениво потрескивающего костра и с замиранием сердца слушает старика-рассказчика о далеких временах битв и сражений за землю российскую. Какие удивительные истории узнаешь в ночные часы, лежа на душистой траве и вглядываясь в бездонное черное небо, усеянное серебристой россыпью звезд! Под неторопливую речь рассказчика приходит сон, а вместе с ним является былинный герой на добром коне, позванивая доспехами, и заводит с тобой разговор, как с другом. Так и проговоришь с ним во сне до тех пор, пока не разбудит отец:
— Светает, вставать пора.
— А разве я спал?
— Еще как! Вставай, сынок.
Как быстро пронеслась чудесная летняя ночь! До чего же не хотелось расставаться с виденными во сне картинами! А надо. Надо потому, что уже доносится издали веселый свист косы: жик, жик, жик… Жадный на работу сосед, видать, затемно начал косить. И нам отставать никак нельзя: косцов всего лишь двое — отец и я.
Ничего, что мне только десять лет и ростом маловат. Зато крепок телом и на покосе выдержал экзамен: шел ряд в ряд за отцом до конца делянки, не останавливаясь. Понимал, что сена требовалось много, чтобы хватило корове на всю зиму — кормилице нашей большой семьи.
Мы жили в Меленках — небольшом городке, раскинувшемся в 40 верстах от Мурома на берегу реки Унжи, на которой имелось много запруд для водяных мельниц. Впрочем, вокруг города немало было и ветрянок. Говорят, что и название нашему городу — Меленки — дано за обилие мельниц.
Известны Меленки также крупной текстильной фабрикой, где работало около 3 тысяч человек. На крепкую ногу поставлено было и кожевенное дело. В дубильнях выделывались кожи, из которых местные мастера тачали сапоги, ботинки, шедшие в купеческие лавки многих городов страны. Дед мой тоже занимался сапожным делом; крепкий был мужик, работал сам за троих, завел мастерскую, добился купеческого звания, да прогорел незадолго до своей смерти.
Лада в семье не было, единодушия во взглядах на жизнь и на ее устои — тоже. Близилась величайшая буря в стране, и эта предгрозовая атмосфера в каждом городе, большом и малом, в каждой семье сказывалась по-своему. Так было и у нас. Дед, человек купеческой закваски, старался побольше иметь работников, чтобы нажиться на них. Сын же его, отец мой, получил образование, а вместе с ним — революционный дух, жажду борьбы за переустройство общества. Ушел он от своего отца-эксплуататора, поселился в небольшой деревушке, женился, организовал небольшую сапожную артель-кооператив, а в год, когда началась первая мировая война, вступил в партию большевиков. Великий Октябрь отец встретил в вихре событий в Меленках, был избран в уездный Совет и в тяжелейшую голодную зиму 1918 года стал заведующим продовольственной управой.
Никогда не изгладится из памяти такой случай. Поздно вечером усталый и голодный пришел отец домой, окинул взглядом всю нашу семью — десятеро нас было у отца — и тяжело опустился на деревянную скамью возле пустого стола. Мама собрала ужин — по картофелине на каждого да по лепешке, испеченной почти из одной мякины.
За окном послышались шаги, потом голоса, озлобленные, грозящие:
— Обжираются… Комиссары…
Отец молча положил картофелину на стол и поднялся. Мама с тревогой прошептала:
— Не ходи, Петр. Схоронись…
— Ничего, пусть видят люди… — И, рванув дверь, шагнул в темные сени.
Мы затихли, кусок лепешки застрял во рту.
— Входите, входите, товарищи, — донесся с улицы голос отца.
Вслед за отцом в комнату вошло трое мужиков. Они оглядели нас злыми глазами, посмотрели на стол, на наши надкусанные картофелины. Подошли к выстывшей печке, открыли заслонку, обшарили шесток и, ничего не найдя, начали переминаться с ноги на ногу, потом попятились к двери.
— Ну, ладно, прощевай, комиссар. Не обижайся, время такое…
— Знаю, товарищи, знаю. Вы вот что, — сказал отец, — приходите завтра в Совет. Заседать будем. Паек определить надо да за одно выявить, у кого хлеб припрятан. Приходите…
Окончен ужин. Мы устроились спать. За перегородкой мать с отцом тихо переговариваются, и в голосах их слышится тревога.
В округе объявилась банда. Недавно, говорят, был налет на Муром и там многих коммунистов бандиты порешили. Не ровен час, нагрянут и в Меленки. Мать боится, отец утешает: вооружили еще один отряд рабочих с ткацкой фабрики, ввели круглосуточное дежурство…
Слушая родителей, мы засыпаем тревожным сном.
Бывали и такие вечера. Приходит отец с работы с пачкой брошюр и газет, садится за стол и начинает чтение новостей. Революция. Война. Разруха. Ленин. Партия. Вот слова, которые раздаются в нашей квартире. Мне многое непонятно. А хочется знать все, хочется быть взрослым, встать рядом с отцом, с его товарищами. Отец отвечает на мои бесконечные вопросы терпеливо, старается объяснить попроще.
— Тяжело ранен Ленин. — С такой тревожной вестью пришел как-то отец домой.
— За что?
— За революцию, за народ, за нас. Эсеры, будь они прокляты…
Еще тревожнее стало в нашем доме. О состоянии здоровья тяжелораненого вождя говорили всюду. Потом пришли радостные вести: Ильичу лучше, он выздоравливает. У беляков отбили на Волге Симбирск, идут бои за Самару. Революция побеждает.
Стало светлее в доме, радостнее на душе. И вдруг обрушилось на нас тяжкое горе: мы потеряли отца. Зимой заболел он тифом, слег и больше не встал.
В семье за старшего из мужчин остался я. Тогда, на одиннадцатом году, и оборвалось мое детство.
Из Меленок уходили добровольцы на фронты гражданской войны Собирались они возле здания ревкома, суетясь, перетаскивая с места на место деревянные сундучки. Оркестр из двух-трех медных труб тягуче играл вальс «Березка». Не было еще тогда боевых фронтовых песен в репертуаре меленковского оркестра, и старинный вальс про русскую березку напутствовал солдат революции.
— Уходят наши-то, — тревожно говорили в толпе озабоченные женщины, — а кто же нас защитит от бандитов?..
И будто в ответ на эти опасения жителей гремел уверенный голос председателя ревкома с украшенной кумачом трибуны:
— Мы провожаем вас, дорогие товарищи, защищать революцию. Смело идите в бой, бейте буржуев, помещиков и прочую контру везде. А мы здесь будем держать революционный порядок. Сунутся к нам бандюги — разобьем. Так ведь, товарищи?
— Разобьем!..
И не раз меленковским коммунистам приходилось браться за винтовки. Запомнились дни бутылицкого кулацкого восстания. Полыхали хутора и деревни, по ночам сухо щелкали винтовочные выстрелы. Чекисты и стрелки рабочих отрядов искали бандитов, долго шли по их следу. Наконец начался бой. Дробно стучали пулеметы, до города доносился пушечный грохот. Потом все смолкло.
