Литмир - Электронная Библиотека

– Тсс! – прошептал второй голос.

– Тсс! – отозвался третий.

Тюлип шарил руками во тьме. Он сбился с пути. Не чувствовал больше под рукой холодную, мокрую, липкую стенку… Пытался что-то нащупать, но напрасно… шатался… петлял… беспомощно бродил по кругу.

– Пьеро! – снова раздался хрип.

– Никак не успокоится, – горячо прошептал второй голос. – Уж померла, а все равно… Пьеро… Его убило на войне… на куски разорвало… вместе с моим… Хороший мальчик был… и мой хороший… Да… У нас обеих мальчиков убило… Уж как мы горбатились, как надрывались, чтоб им туда, на фронт, каждый месяц… хоть что-нибудь да послать… И на тебе, получаем однажды письмо: “Я их друг. Их убило вчера на рассвете. Обоих разом. Красивый был рассвет. Совсем как у нас в Пьерраше. Небо красное, желтое, фиолетовое. Была атака, мы вылезли из окопов, и их убило. Разом. Обоих. Знаете, что такое атака? Это когда вы вылезаете из окопа, бежите, кричите и вас убивают. А я их друг, вот и пишу вам. Они мне про вас говорили – как они своих мамашек любят. Вот я вам и пишу, а у меня-то самого мамашки нету. В них граната попала. Прямое попадание. Сам видел – я-то сзади был. А они впереди.

Потом вдруг как бабахнет – и уже их нет. Пустое место и воронка, а их самих там нету, я смотрел. Но кто в них бросил, я его увидел. Белобрысый такой. И я его догнал. И подцепил штыком. Всадил ему в кишки. А он так на меня посмотрел, вроде как удивился… Поерзал на штыке чуток. Сказал “ма-ма”… И больше ничего – и помер. Мне легче стало, вам, наверно, тоже полегчает – знать, что я его штыком… всадил в кишки… а он так посмотрел, вроде как удивился… сказал “ма-ма”… поерзал на штыке и помер. Такой белобрысый. Все почему-то перед смертью зовут маму. Вот у меня нет матери. Я сирота, коров в деревне пас, а стану помирать, так тоже небось маму позову. Может, легче от этого. Не знаю. Сам я из Пьерраша, это на юге, там у нас есть речка, называется Бриетта. А деньги, что вы им прислали, я себе оставил – они мне ровно столько задолжали, вот теперь в расчете. Красивый был рассвет… ”

Мадам Анж

Тюлип все искал выход… прочь из этой тьмы… от этого голоса… Но тщетно шарил рукой в пустоте.

– При всем моем уважении…

Учтивый мужской голос. Так близко, что Тюлип невольно отскочил. И под руку ему попалось что-то кривое и твердое.

– Э-э… При всем уважении… Э? Не у вас ли, случайно, так воняет?

Тюлип ощупывал твердую штуковину, гадая, что бы это такое могло быть… Он мог поклясться, что никогда не держал такое в руках. Не совсем жесткое, не совсем мягкое… довольно теплое… гм-гм!

– Это не у нас! – проговорил в темноте скрипучий голос. – Тут только бедная гниющая женщина.

– Э-э… При всем к вам уважении… Я бы хотел уйти!

– Ну и катитесь! – возмутились в темноте. – Никто вас не держит! Чего ждете-то?

– При всем моем уважении! – вскричал мужской голос. – Я жду, когда вы соблаговолите отцепиться от моей ширинки. Э?

Тюлип поспешно выпустил кривулю и, бормоча проклятия, попятился. Наткнулся спиной на стенку и остановился, вытирая руку о штанину.

– Кха-кха… – с достоинством прокашлялся неизвестный. – Знай я, что тут дамы, не пришел бы нагишом! Всенепременно… э… надел бы брюки!

– Как вам не стыдно? – проскрипело в темноте. – Такие шуточки у смертного одра несчастной загнивающей женщины!

– Стыдно! – эхом подхватил другой голос, женский, писклявый. – Стыд и позор, мадам Анж!

А тот, первый голос все стонал:

– Пьеро… Пьеро…

– Простите, мадам Анж, – вмешался вдруг протяжный хриплый голос. – Я Ноэми… Ноэми… ну, вы знаете, ваша новая соседка.

– Ноэми-проститутка? – сурово осведомились в темноте.

– Ноэми-проститутка, – смиренно признал новый голос. – Простите, что беспокою вас. Я понимаю, сейчас, когда бедная мадам Мари тут разлагается, не следовало бы вам докучать. Но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Не могу! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, – сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”

– Ну и что?

– Ну и вот – я пришла посмотреть, может, это несчастная мадам Мари так смердит…

– Нет, не она. Идите прочь.

– А вы уверены? Простите, что настаиваю, но у меня взбеленился клиент. “Не могу, – говорит, – трахаться в такой вони! Мне это, – говорит, – мешает. Я, – говорит, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети!”

– Чтоб так смердеть, ей надо полежать еще ночи три.

– Бедняжка! А этот говорит: мол, сразу вспоминаю, что у меня жена и дети… – Спокойной ночи, мадам Анж!

– Спокойной ночи, мамзель Ноэми!

– Пьеро… – все стонал первый голос. – Пьеро…

Тюлип опять пошел вперед, растопырив руки и широко раскрыв глаза, как будто можно было что-то увидеть.

– Пьеро… Пьеро…

– Пресвятая дева Мария, ты ведь тоже мать, спаси и сохрани мою несчастную душу… Ай! Что это, Жюльетта, вы мне суете руку между ног?

– Я? Я, мадам Анж? Да я стою себе спокойно… Ай!

– О господи, Жюльетта! Что это вы орете?

– Что… что это такое, мадам Анж? Что вы мне в руку сунули?

– Я? Я, Жюльетта? Да провалиться мне на этом месте, если я к вам прикасалась! А что это было?

– Сама не знаю, мадам Анж! Что-то такое твердое, горячее, дрожащее! Такое… твердое… горячее… дрожащее… да-да!

– Хм-хм…

– Пьеро… Пьеро…

– Ай!

– А вы-то почему орете, мадам Анж? Пугаете меня!

– Все так и есть, Жюльетта! Я то же самое почувствовала. Прямо в лицо мне ткнулось… что-то такое твердое, горячее, дрожащее!

– Ага, это оно: такое твердое, горячее, дрожащее… и что это, по-вашему, мадам Анж?

– Да ничего хорошего, Жюльетта, ничего хорошего…

– Пьеро… Пьеро…

Все смолкло. Только где-то вдали закричал ребенок. Тюлип, усмехаясь и вытянув руки, пошел неверным шагом дальше. И вдруг уперся в деревяшку… пощупал пальцами… вроде бы тело… женское… указательный палец уткнулся в пупок… и задержался там…

– Хе-хе-хе! – прыснул Тюлип.

– Кто это?

Что-то затрещало…

– Она еще страдает… Слышите, Жюльетта? Она шевелится… мечется…

Снова треск, и еще, и еще, все чаще, все громче…

– Слышите, слышите, Жюльетта, вон как мечется!

– Да слышу, слышу, мадам Анж!

Теперь, помимо треска, слышалось еще прерывистое, хриплое пыхтенье.

– Она хрипит… Это последний спазм, Жюльетта!

– Да-да, последний, мадам Анж!

В потемках гроб непрерывно трещал, а пыхтенье все учащалось, будто кто-то старался не отстать от треска.

– А голос у нее как изменился-то, Жюльетта! Не знай я, что это она, сказала бы, что там, в гробу, мужчина! Вы слышите, Жюльетта?

– Да слышу, слышу, мадам Анж! Я никогда бы не поверила, что голос может так вот измениться!

Теперь в потемках слышался ровный треск и протяжное, мощное, хриплое, прерывистое дыхание.

– Слышите, как она мечется, Жюльетта? Задыхается, слышите, борется с недугом из последних сил?

– Еще б не слышать, мадам Анж! Глухой и то услышит! Недуг-то, кажется, так на нее и навалился, так и всаживает сверху!

Гроб ходил ходуном, скрипел, трещал, отплясывал в темноте бешеную джигу, точно разъяренное чудище пыталось сбросить с загривка настырного наездника.

– Слышите, как она бьется в агонии, Жюльетта? Слышите, борется с тлением?

– Да слышу, слышу, мадам Анж! Но как же изменился ее голос! Точь-в-точь как у мужчины стал. А эта гниль, мне кажется, так на нее и навалилась, так и всаживает сверху!

– Господи! Смилуйся над несчастной!

– А… аминь!

– Спаси ее грешную душу!

– А… аминь!

– Ее грешную, грешную душу!

– А… апчхи!

– Как не стыдно, Жюльетта! Как вам, негодница, не совестно чихать в такую торжественную минуту!

– Простите, мадам Анж… это все из-за вони! Щекочет нос, нет сил сдержаться!

– Боже правый! Смилуйся над несчастной!

– А… аминь!

– Спаси ее грешную душу!

– А… минь!

– Ее грешную, грешную душу!

– А… а… а…

21
{"b":"266219","o":1}