А третий продолжал:

– Да-да, Полипия, милочка. Я посмотрела на него, расстроилась: “Какой же ты, сынок, худющий!” А он мне говорит: “Это все мандолина – она толстеет, я худею!” И правда, Господи Иисусе! Мандолина раздулась, округлилась, отрастила брюшко, ручонками его потирает да постанывает.

Я спрашиваю у Жюло: “Что это с ней такое, с мандолиной?” А он краснеет да и говорит: “Ну, что… Она… того… беременна. Кажись, я ей ребенка сделал”. – “Ребенка? – говорю, – ребенка?!! Боже правый!” – “Он наш отец небесный”, – благочестиво говорит Жюло, и тут вдруг пианист как завопит. Я его спрашиваю: “Что такое?” Отвечает: “Пианино! – и пальцы в рот сует. – Опять кусается!” – “Вот сволочь!” – Жюло ему, а сам бренчит на мандолине. “Сволочь!” – говорит пианист и вытирает слезы. Тут я смотрю и вижу: во всем бистро один-единственный посетитель – корова! Сидит за столиком, слушает музыку, плачет и теребит себе вымя. Я спрашиваю у Жюло: “Что тут делает корова?” А он мне: “Никакая не корова. Это легавый. Прикинулся коровой, чтоб его не узнали”. Я говорю: “Вот сволочь!” – “Сволочь!” – говорит пианист и вытирает слезы. А Жюло все бренчит на своей мандолине и все тощает, бедный, прямо на глазах, а мандолина раздувается и округляется, потирает брюшко да постанывает. “Да ты, сынок, худеешь на глазах!” – я говорю. А он мне: “Знаю, старая шалава”, – и все рукой ее херачит.

– Они всегда так дружно жили! – заорал большой скелет. – Сыночек с мамочкой! Правда, Падонкия, милочка?

Скелет-малютка закивал, все ковыряясь и уже почти кончая.

А третий продолжал:

– И тут опять вдруг пианист как заорет. Я испугалась, спрашиваю: “Что еще такое, боже мой?” А он мне: “Эта гадина опять меня боднула!” И ну рыдать и утирает слезы кулаками. А я гляжу – стоит табурет, хотела сесть, а мой Жюло не позволяет. “Это опасно! Не садись!” – кричит. Я испугалась: “Почему опасно? Это ж просто табурет!” А он мне: “Никакой не табурет! Это легавый! Прикидывается табуреткой, чтоб его не узнали”. Ну, чувствую, я больше не могу, и говорю Жюло: “Давай-ка потолкуем!” – “Ну давай!” – “Ты собираешься жениться на своей хозяйке?” – “Ну да, – он говорит. – Жду только, чтоб ты нам деньжат подкинула, мамулечка, родная!” А я ему: “Придется долго ждать, сыночек! Не дождешься!” А он мне: “Старая шалава” – так ласково, а сам бренчит себе на мандолине, и все ее рукой, рукой…

– Они всегда так дружно жили! – заорал большой скелет, вгрызаясь в кость. – Сыночек с мамочкой! Правда, Падонкия, милочка?

Скелет-малютка не ответил и только все сильнее ковырялся.

А третий продолжал:

– Да-да, Полипия, милочка. “А где твоя хозяйка? – спрашиваю у Жюло. – Хоть поглядеть разочек”. – “Да вот она”, – он говорит и тычет мандолиной мне в лицо. “А это наш хозяин! – говорит его товарищ и тычет пальцем в пианино. – Надеюсь, он не слышал, что мы говорили?” – “Не бойся, – говорит Жюло. – Он глух как пень”. Вдруг слышу – кто-то жутко заорал, а кто-то отдувается довольно и причмокивает языком; я оборачиваюсь – пианиста нету! Я спрашиваю: “Где он?” А Жюло мне: “Тут, неподалеку. Его сожрало пианино. На этой неделе уже пятого сжирает. Как в раж войдет, хозяин-то, не удержишь!” Меня от этой сцены как-то повело, подхожу я к корове, а та сидит, цигарку себе скручивает, и кружка с пивом перед ней; беру ее, хочу глотнуть, чтоб в башке прояснилось. А мой Жюло не позволяет. “Это опасно! – говорит. – Не пей!” Я удивилась: “Почему опасно? Это ж просто пиво!” А он: “Никакое не пиво! Это легавый. Притворился пивом, чтоб его не узнали”. Я говорю: “Вот сволочь!” – и трясусь. “Сволочь, сволочь!” – бормочет Жюло, весь в поту, и рукой-то, рукой…

– Вот сволочь! Сволочь! – заорал большой скелет, размахивая костью. – Правда, Падонкия, милочка?

Скелет-малютка только хрипло и отрывисто стонал да конвульсивно содрогался, засунув обе пятерни себе в пасть, и из зубов его сочилось в рот что-то гнусное, желто-зеленое.

А третий продолжал:

– Тут мандолина вдруг истошно заорала, вся задрожала, затрещала, широко раскрылась, и у нее из брюха посыпались трепещущие, мокренькие мандолинчики; они пищали: “папа-папа!”, “мама-мама!”, пытались встать, потешно ползали на четвереньках. А мой Жюло от гордости надулся, как воздушный шар, и раскраснелся. Кричит: “Я стал отцом!” И тут раздался рев: “А я стал рогоносцем!” – это взревело пианино, разинув пасть так широко, что из огромных челюстей посыпались на землю зубы-клавиши: до-ми-соль-до-фа!.. Бедная корова от неожиданности лихо заглотнула всю кружку пива, забыв, что там ее коллега. А мой Жюло с криком “Покедова, старая шлюха!” переловил за шкирку всех до последнего мандолинчиков, рассовал по карманам, сунул под мышку лежавшую без чувств хозяйку и с победным видом выскочил в окно; меж тем корова с ужасом заметила, что проглотила своего товарища, и принялась в отчаянии рвать на себе волосы, а табурет изо всех сил ее старался поддержать и успокоить, а пианино утирало нос и плакало горючими слезами, и икало, и с каждым иком изрыгало пианистов, всего их было пятеро, они брыкались у него в утробе и просились на свобо…

– Спасайся кто может! – вдруг взвыла милочка Полипия.

Но было поздно. В подземелье с лаем ворвалась свора псов – свисающие языки, оскаленные клыки; собаки бросились на трех скелетов, растащили их по косточкам: кто ногу, кто ребро, кто руку… и, урча от вожделения, умчались так же быстро, как явились, чтоб спрятаться в укромном уголке и угоститься всласть; так что ни крыса не успела пискнуть, ни кошка замяукать, ни мышь летучая взмахнуть крылом, ну а свидетельством набега остались лишь три черепа с разинутыми в немом крике ртами, – три черепа в мутно-зеленой грязной жиже под тусклым газовым светильником, – три черепа, которыми побрезговала свора.

– Иэк! – икнул Тюлип.

– Здорово, камерад!

Тюлип ойкнул, волчком крутанулся на месте и очутился нос к носу с хорошеньким покойничком-бошем, с которым имел удовольствие повстречаться раньше; тот выскочил из гроба и стоял, как аист, на одной ноге, поджав другую. Он, как и прежде, был похож на куколку в увешанном орденами мундире, в правом глазу по-прежнему сидел монокль, а левый прикрывало приспущенное, как у курицы, веко.

– Майн гот! Снова вы, камерад! Я счастлив, совершенно счастлив! О, майи гот!

Вне себя от радости, он наклонился и поцеловал Тюлипа в губы холодным липким поцелуем. Тю-лип сблевнул и закричал:

– Фу, мразь! Проклятый педик!

– Я – педик? – изумился симпатяга покойничек. – Да что вы говорите, камерад! Женщины – моя слабость… Ах! женщины… но тут я и силен! Хе-хе! Слыхали вы о сеньорите Инес дель Кармелито? Она чистейший и прекраснейший цветок из всех, что испокон веков цвели под знойным небом Испании! Так вот, гуляю я однажды по Севилье, с гитарою в одной руке и с мандолиною – в другой, и вдруг вижу донью Инес! И она, тоже вдруг, меня видит! Она остановилась у источника попить, уж очень было жарко. Вот донья глядит на меня. Я – на донью. Гром и молния! Мы глядим друг на друга. И донья вздыхает – вот так…

Симпатяга мертвец так глубоко вздохнул и с такой силой выдохнул, что весь скукожился и на секунду завис в своем мундире.

– Ему конец! – возликовал Тюлип.

Но нет, не тут-то было.

Бош постепенно приобрел нормальные размеры и продолжил свой рассказ:

– Тогда я поклонился донье, разметал пыль у ее ног полями своего сомбреро, встал на одно колено и сказал ей: “Сеньорита! Я обязуюсь вырвать оба глаза любому, кто посмеет утверждать, будто на свете сыщется красавица прекрасней и изящней вас!” А донья погрузила в воду благородную главу до самого крутого крупа, хлебнула от души водицы, тряхнула пышной гривой и сказала: “Сеньор! Я обязуюсь сделать то же с каждым, кто осмелится сказать, что вы не самый разлюбезный кабальеро, какого когда-либо носила на себе какая-либо лошадь!” Потом, пленительно потупив взор, прибавила: “Меня зовут Инес дель Кармелито, а мой отец – дон Торос, известный всей Севилье”. И тяжело – вот так – вздыхает…