– Ого! – искренне удивилась лысая черепушка. – Метра на два вытягивает!

– Подумаешь, – не растерялся Тюлип[12], – вот у моей жены был постоялец, так тот выделывал трюки еще почище. От этого, бедняга, и умер. Он служил в Министерстве изящных искусств, такой полный, степенный, но имел скверную привычку – часами напролет играть на своей дудочке. Оно, может, и ничего, но по ночам нам эта музыка действовала на нервы. Так вот, однажды вечером – мы с женушкой как раз укладывались спать – месье Жозеф наяривал на дудочке. И вдруг остановился да как закричит: “Помогите! На помощь!” А потом: “Лежать, Жозефина, лежать! Кому говорю!” – как будто у него там собака в постели. Жена бегом в его комнату, я за ней, стучимся в дверь – тук-тук! “Войдите! – простонал жилец. – Но только осторожно с Жозефиной! Не прикасайтесь к ней! Она страшно возбуждена и может укусить! Лежать! Лежать! Жозефина, лежать! Главное, чтоб я играл, не останавливаясь!” Супруга входит, я за ней… “Вот это да! – Жена аж всхлипнула. – Какая прелесть!” Месье Жозеф лежал на спине и дул в свою дудочку, а его Жозефина… в ней было метра полтора! Вытянувшись, как змея на хвосте, она раскачивалась и как-то странно трясла головой, будто зачарованная… Я выскочил в коридор, жена за мной и сейчас же спросила: “За сколько можно продавать билеты на такое зрелище?” Я, не раздумывая, отвечаю: “По десятке за штуку! За два дня у нас тут бабы со всего квартала в очередь на лестнице выстроятся!

А потом афиши расклеим по городу!” – “Можно дать рекламу в провинции! – говорит жена. – И в Америке! Американки платят долларами, а им такие штуки нравятся!” – “А если хорошо пойдет, – я размечтался, – то можно будет флигелек пристроить… За полгода накопим довольно денег!” – “Ну, не знаю, – жена говорит. – По нынешним временам вряд ли стоит затевать большую стройку. Другое дело – прикупить хорошенький домик в деревне, как тебе всегда хотелось, милый!” И обняла меня так крепко, что я чуть не упал, пришлось ей меня придержать. Я уж давно отвык, забыл, как это бывает. Ну а месье Жозеф с той ночи должен был работать как проклятый. Ему приходилось круглосуточно играть на дудочке, и Жозефина день ото дня все вытягивалась, как заколдованная. Ее поили из кувшина, два раза – по утрам и в полдень – она сжирала по дюжине воробьев, а когда была в хорошем настроении, ела прямо с руки. В жару она переваривала пищу, свесившись из окна на солнышке, как лиана, и мерно раскачиваясь, на радость мальчишкам, которые швыряли в нее камни. Чтобы согнать ее, вызывали пожарных: они поливали ее холодной водой из брандспойта, а она мычала. Со временем она так здорово выросла, что легко перебиралась на другую сторону улицы, заглядывала в окна домов напротив и тырила пищу из кухонь, наводя ужас на прислугу Это ее и погубило. Как-то вечером, когда она ползла через дорогу с краденым бифштексом в пасти, ее переехал трамвай. Сам я не видел, как это произошло, но месье Жозеф так взревел, что моя супружница забилась под кровать – пришлось звать соседей, чтобы ее оттуда вытащить. Жозефа и Жозефину похоронили в одном гробу, а жена еще целых два месяца топила печку письмами с брачными предложениями, которые успел получить покойный жилец… Ну так вот…

Но тут Тюлипа перебил мощный храп. Обе головы валялись с закрытыми глазами и мирно спали…

– Скоты распроклятые! – возмутился Тюлип, оскорбленный до глубины души. – Позорные уроды!

Шатаясь, Тюлип побрел дальше. Он то и дело натыкался на стенку, вляпываясь рукой в стекавший струями холодный пот камней, пока не дошел до входа в тесную могилу, еле освещенную единственной свечкой. С первого взгляда он понял, что попал в монашескую келью. В углу стояла железная кровать, накрытая ветхим-ветхим, пожелтевшим саваном. Над ней висело распятие. Напротив, занимая чуть ли не половину могилы, располагался огромный сундук со ржавыми замками. Между кроватью и сундуком сидел на стуле монах. На вид совсем дряхлый – пергаментная кожа и длиннющая борода были такого же цвета и, скорее всего, такого же возраста, как покрывало-саван на кровати. Ряса, цвета невесть какого, подпоясана веревкой. При виде Тюлипа бородатый монах ойкнул и скатился с табуретки.

– Брат мой, наконец-то! – прошелестел он. – Я ждал вас!

– Польщен! – отозвался Тюлип. – Весьма польщен, как ответил мой дружок Тотор Горячка парижскому палачу, который как-то утром приветствовал его этими вот самыми словами!

Монах шлепнул себя по тонзуре, будто хотел взбодрить мозги, опасливо глянул направо и налево, прогнал развесившую уши любопытную крысу и прошептал:

– Благослови тебя Господь, сын мой. Вот когда я смогу вкусить заслуженный отдых! Уж сколько ночей глаз не смыкал – грабителей остерегался. Не хочу обвинять огульно, но люди тут бывают разные!

 – Что верно, то верно! – согласился Тюлип и брезгливо поморщился.

– А нынче ночью в кои-то веки смогу уснуть! Давно пора – борода от вечной бессонницы, вишь, как побурела. Правда, от тебя несет дрянным пойлом по пятнадцать су за литр, но мудрость пославшего тебя сюда бесконечна. А посему, – торжественно возгласил монах, – передаю тебе, отрок, вахту по охране Святого Грааля, содержащего кровь Господню!

– Что ж, – рассудил Тюлип, – это, верно, будет получше, чем, как ты говоришь, дрянное пойло по пятнадцать су за литр.

Монах бросился к сундуку Заскрежетали замки и петли. Монах наклонился и застыл задом кверху.

– Что такое… что такое…

Вдруг он взревел, распрямился как пружина и принялся обеими руками рвать себе бороду:

– Украли! Ограбили! Господи, помилуй! Не может быть, я сплю…

Он протер глаза зажатыми в кулаках клоками бороды.

– Как же они ухитрились? Ведь это американский замок последней модели! Нужно чудо, чтобы его открыть…

Тут он осекся. Видно, в уме его мелькнуло подозрение.

– Или это…

Он снова нырнул в недра сундука… И вынырнул с какой-то бумажкой в руке. Водрузил на нос очки, поднес к бумажке свечу и прочитал дрожащим голосом:

– “Кто читает, тот мудак!”

Монах в отчаянии посмотрел на Тюлипа и жалобно сказал:

– Я же говорил – нужно чудо! Вот оно и случилось! Это он сам! Собственноручно! Это его почерк! Да и никто другой давно не пишет на старофранцузском! Ах ты ж, сво… – Он вовремя остановился, осенил себя крестным знамением, но тут же вновь вцепился себе в бороду и заверещал: – Я добрый христианин, но и мое терпение имеет предел! Елки зеленые! Заколебало вконец! Никого не корю, но с тех пор, как он стал старым и дряхлым, только и жди от него – наклюкается в зюзю и ну шляться по кладбищу да издеваться над всеми подряд. Да чтоб те пусто было!

Он вырвал из бороды еще один приличный клок, ногой захлопнул крышку сундука и уселся на него.

– Он это сделал, точно он!

– Ну, я! – грохмыхнуло басом и будто разом со всех сторон. – Да, я! И что же?

Воздух заполнился ромовым перегаром.

– Фу, он еще и выпил! – поморщился монах.

– Да, выпил! Выпил! – снова раздался бас. – А захочу, выпью еще! Захочу – наблюю тебе на тонзуру! Ха-ха-ха! – Смех был подобен грому. – Ну а Грааль я взял, затем что он мне нужен. Чтоб показать свое отношение к Римско-католической церкви и всему ее учению!

Голос замолк, потом рыгнул и на сей раз явно обратился к Тюлипу:

– А ты, товарищ, что об этом думаешь?

Тюлип от волнения высморкался и, заикаясь, начал:

– Э… государь!.. Вот у моей жены был постоялец, так он, мой государь…

– Какого черта, называй меня товарищем! – приказал бас. – Что за старорежимные штучки!

И грянул так, что задрожала земля:

Постепенно голос стихал, как уходящая вдаль гроза.