– Хо-хо-хо! – фыркнул верзила и подмигнул.

– Хи-хи-хи! – фыркнул монашек.

– Господи, твоя воля! – прошептал Тюлип.

– Эх, хорошо пошло, братец Жеан!

– Еще как, братец Жак!

– Я здорово взбодрился, братец Жеан!

– А я-то, братец Жак!

– Хо-хо-хо, братец Жеан!

– Хи-хи-хи, братец Жак!

– Хрень господня! – прошептал Тюлип.

– Жаль, тут нет ни сестры казначеи, ни мальчишки из хора!

– Жаль, я не захватил свою подушечку!

– А вы молодчага, братец Жеан!

– А вы-то, братец Жак, свинячья туша, полная похлебки.

– Хо-хо-хо!

– Хи-хи-хи!

– Хрень господня! – прошептал Тюлип.

– Я что-то захмелел, братец Жеан! И что-то расперделся, слышите – трр! трр!

– Сперва хлебнуть, потом пердануть! Нормально, братец Жак! Я тоже – трр! трр! – не хуже вас! Да еще и рыгаю – ыэк! ыэк!

– Хо-хо-хо!

– Хи-хи-хи!

– Святые угодники! – прошептал Тюлип.

– Сдается мне, братец Жеан, мы недурно промочили глотку!

– Согласен, братец Жак!

– Того гляди блеванем!

– Бэ-э! Бэ-э! Уже, братец Жак!

– Не запачкайте крест!

– Чего там, поздно!

– Хо-хо-хо!

– Хи-хи-хи!

– Хрень господня! – прошептал Тюлип.

– А не спеть ли нам, братец Жак? Когда-то у меня был недурной голос. Хоть про аббата Дюпанлу, а?[13]

– Запросто!

Верзила уже разинул рот, но вдруг в голове его запоздало проклюнулась некая мысль.

– Минуточку, брат Жеан, – сказал он внезапно посерьезневшим голосом. – Сначала я хотел бы кое-что прояснить. Мне показалось – поправьте, если я ослышался, – что вы вот только что обозвали меня свинячьей тушей? Ведь так вы выразились?

– В точности так.

– И как же это понимать?

– А так и понимать, брат Жак: я хотел вас сравнить с четвероногим млекопитающим, о котором не раз упоминается в Писании и которое славится своими мерзкими повадками, низменными инстинктами и отменным мясом. Впрочем, безбожникам – всяким там евреям да магометанам – его употреблять в пищу запрещается!

– Так-так, с этим все ясно, брат Жеан… А теперь скажите-ка, не содержалось ли грязного намека в ваших словах о невинном малютке-хористе?

– Так точно! – гордо ответил брат Жеан. – Я никогда от своих слов не отрекаюсь. Ваш малютка-певец невинен лишь наполовину, а сами вы – жирный хряк, братец Жак. Свинячья туша, как и было сказано!

Повисла ледяная пауза.

– Я полагаю, – прервал ее верзила, – вы осознаете, что нанесли мне тяжкое оскорбление?

– Нанес! – согласился монашек.

– И не возьмете, как я требую, своих слов обратно?

– Ха! Плевать мне на вас, брат Жак! Да и вообще, меня всегда до крайности бесило, как лоснится ваша наглая тонзура!

Новая пауза.

– Я полагаю, – пропыхтел верзила, – вы и на этот раз осознаёте, как далеко зашли?

– Совершенно верно! – отчеканил монашек, лихо вскинув голову.

– Отлично! – подытожил брат Жак. – В таком случае перейдем к жестким мерам воздействия!

Он размахнулся и влепил своему спутнику звонкую оплеуху. А дальше началось такое… Тю-лип еле успевал следить за тем, что творится. Монахи встали… накинулись друг на друга… вцепились друг другу в волосы… покатились по земле… они орали… рыдали… пердели… блевали друг другу в лицо… бились о стены… плиты… камни… а между тем все подземелье сотрясалось от гомерического хохота, и, откуда ни возьмись, со всех сторон появились легаши с дубинками, окружили драчунов, разняли, отлупили по башке, наподдали сапогами под зад, схватили за шиворот и уволокли с криками:

– А ну, марш! Живей! В участок! Там вас научат уму-разуму!

Вся компания повалила прочь и скоро растворилась в потемках, а хохот все не умолкал. Наконец он иссяк, и тот же голос с явным удовлетворением сказал:

– М-да! Будь я художником, нарисовал бы славную картину в духе Гойи. И назвал бы ее: “Полиция уводит двух пьяных монахов, что вылакали кровь из чаши Святого Грааля”. Такой символ! Врубаешься? Это я показал свое отношение к Римско-католической церкви и ее учению.

– Да уж врубаюсь, – с неодобрением отозвался Тюлип. – Не тупой. К тому же это совсем не ново. Вот у моей жены был постоялец, так он такой же фортель выкинул.

– Как? – с любопытством осведомился голос. – У меня был предтеча? Поди ж ты! А я и не знал. Ну-ка расскажи!

– Пожалуйста, – сердито проворчал Тюлип. – Я бы уж давно рассказал, да вы меня перебили. Кто вас только воспитывал! Ну так вот, этот жилец был вроде вас – в смысле такой же старый, потрепанный, такой же, не в обиду вам будь сказано, скандалист, и вечно от него несло сивухой… прямо как от вас.

– Ну-ну! Не зарывайся! – пригрозил голос.

– Не буду, – обещал Тюлип. – Так вот, этот тип был учителем начальной школы или что-то вроде, точно не знаю, в общем, он водил к себе маленьких девочек и мальчиков, чтобы, дескать, “прививать им знания”. Но, если б вы были рядом, как мы с моей супружницей, и если б вы, как мы с ней, подсматривали в замочную скважину, то увидели бы, что прививает он им кое-что другое. И уж подивились бы, как мы, на эту потеху! Девочек он наряжал монашками, мальчиков – священниками, а уж что проделывал с ними – об этом лучше умолчу из уважения к вашему возрасту и к белоснежной бороде, которая у вас наверняка имеется…

– Рассказывай! – с неожиданной мощью громыхнул голос, и лицо Тюлипа оросили брызги слюны, следствие чрезвычайного возбуждения. – Нету у меня никакой бороды, свечки ядреные! Рассказывай!

– Не буду, – заартачился Тюлип в припадке стыдливости. – Если вам так интересно, раздобудьте себе прошлогодние газеты. Там все прописано черным по белому. Читайте да кайфуйте, сколько влезет. А меня увольте. На самом-то деле история эта всплыла и наделала много шуму, да мы с женушкой сами же и постарались – созывали старикашек со всей округи и давали им посмотреть в скважину… По сто франков за сеанс, бывало, зашибали! – Он сплюнул, помолчал и прибавил: – Знали бы, что и вам интересно, послали бы пригласительный билет…

– Ах ты ж… – раздраженно сказал голос. – Счастье твое, что мне страсть как хочется узнать, чем кончилась твоя история, а то бы я те так в морду и дал!

– Словом, – невозмутимо продолжал Тюлип, – был громкий процесс, не говоря уж о том, что родители детишек чуть этого типа не растерзали. А в результате его взяли и оправдали! Вся демократическая антиклерикальная Франция, как один человек, поднялась на его защиту. Адвокат расписал его присяжным как борца за свободную школу, бесстрашного, неутомимого, способного на любые жертвы труженика на ниве просвещенного республиканского антиклерикализма. Он был великолепен, этот адвокат. Встал, обвел присяжных мрачным взором и вдруг как взревет: “Так для чего же, по-вашему, он наряжал их священниками и монашками? Для чего облачал их в эти классические атрибуты заклятых врагов нашей любимой республики?” Ей-богу, я чуть не уделался от страха. А он сам себе отвечает: “А для того, господа, чтобы нагляднейшим образом показать отношение республиканской антиклерикальной Франции к Римско-католической церкви и ее учению!” Мужика сразу оправдали, и присяжные со слезами на глазах жали ему руку. Очень было трогательно!

– Ах ты, безбожник этакий! – благосклонно пророкотал голос.

– У нас в семье все такие, – не задумываясь, ответил Тюлип.

– Задать бы тебе хорошего пинка…

Голос умолк на полуслове. Тюлип услышал звук шагов в темноте.

– О-ля-ля! – Голос боязливо съежился. – Я смываюсь. Это три кумушки явились, а у меня нет сил…

Голос стремительно улепетывал и исчез совсем, а Тюлип уже вытянул руку, чтобы ощупью двинуться дальше, но вдруг – крысиный писк, кошачий мяв, взмах крыл летучей мыши – и три мерзейших скелета возникли посреди прохода и, хрустя костями, опустились на корточки около разбитого гроба. Маленький жевал кусок пармской ветчины, большой пил из бутылки, а средний размахивал свечкой и натужно скрипел: