– Как же, я и другую дочку навестила. Как вышла от милочки Кармен, так сразу отправилась к ней. А там в доме толпа народу и полно легавых – только в гостиной я две сотни насчитала. Гриппина, бедная, сбивалась с ног, но все же перемолвилась со мной словечком…

– Ах, милочка Гриппина! Она так добра, так добра! – вскричал большой скелет, отнимая ото рта бутылку. – Ведь правда, милочка Падонкия?

Скелет с ветчиной ничего не ответил, только старательно работал челюстями.

– Да-да, – поддакнул средний, – она просто ангел, наша милочка Гриппина! “Пойдемте, – говорит, – в мою комнату. Там поговорим спокойно”. Пошли мы к ней, да только и там полным-полно легавых: на ковре, на кровати, а один, совсем мелкий, сидит на полочке и жрет зубную пасту. Пришлось нам уйти. “Вот видите, – Гриппина говорит, – видите, милочка, сегодня у нас одни легавые. Понимаете, это их ночь”. А я ей: “Понимаю, понимаю!” И так оно и было – сплошные легаши, везде: в каждой комнате, на лестнице, несколько штук даже заперлись в лифте с рыжей милашкой. “Пойдемте, – говорит тогда хозяйка, – на кухню. Там поговорим спокойно”. – “Пойдемте, – говорю, – Гриппина, милочка”. Пошли на кухню, и Гриппина стала звать: “Марселла! Эй, Марселла!” Так у нее служанку кличут. Но и Марселла тоже была занята – обслуживала легашей. “Ох уж эти легавые! – вздохнула Гриппина. – Что делать, Агониза, милочка!” – “Да уж, – говорю, – сущие черти!” – а сама думаю, не придется, верно, с моей малюткой Ноэми повидаться. Ну, сели мы за стол, завели разговор, а тут вдруг ширма, что в углу стояла, падает, а за ней на диване Марселла, в чем мать родила, с толстенным легашом… А тот: “Простите, извините! – И стыдливо застегивается. – Извините, простите! Я не знал, что здесь дамы!” Учтиво поклонился и ушел. “Марселла! – говорит Гриппина. – Ступай-ка в малую гостиную, там еще пара сотен легавых. А я тут чуток поболтаю с милочкой Агонизой”. – “Если я вам мешаю, скажите, – я ей говорю, – не стесняйтесь. Работа – прежде всего!” – “Нет-нет! Прежде всего – друзья. И потом, вы же, верно, пришли к Ноэми!” Ах, милочка Гриппина, как она добра!

– Сама доброта! – вскричал большой скелет, поднял бутылку и шарах себя по черепу. – Сама доброта! Ведь правда, Падонкия, милочка?

Но скелет с ветчиной ничего не ответил, только что-то злобно пробурчал с полным ртом.

– Да, – продолжал средний скелет, – у нее золотое сердце! “Так я могу увидеть Ноэми, мою дочку?” – спрашиваю. “Конечно! – она говорит. – Прямо сейчас к ней пойдем”. И тут Марселла возвращается с каким-то хорошеньким белокурым легашиком, юрк с ним за ширму, и оттуда понеслось: скрип! крак! шурум-бурум!.. А мы ничего, разговариваем. “Наверно, Агониза, милочка, лучше сразу вам сказать… не ладится что-то у вашей дочки”. – “Что такое?” – “Клиенты недовольны!” – “Как же так? Не может быть, Гриппина, милочка!” – “Не обессудьте, – говорит, – но так оно и есть!” – “Да я ведь, кажется, воспитала ее как следует. Всему научила!” – “Научить научили, но она ничего не умеет!” – “Ничего?” – “Ничего!” – “Что, она, – говорю, – не сосет?” – “Сосет, но плохо”. – “Что, в нее туго входит?” – “Слишком легко”. – “Она не притворяется?” – “Доска доской”. – “И что, не улыбается?” – “Только и знает, что ревет!” – “Не говорит: милок, пузанчик, душка?” – “Нет, только: боже мой! О господи! Мне больно!” – “И не щекочет их?” – “Царапает!” – “И не целуется?” – “Кусается!” – “Не может быть!” – “Но так оно и есть! Ну прямо никаких любовных навыков!” Сидим мы обе и вздыхаем – вот беда!

– Господи Иисусе, какое горе! – всхлипнул большой скелет. Он опустил бутылку, и из глаз его хлынул такой поток слез, что Тюлипа забрызгало, а звук был такой, словно лошадь пустила струю. – Бедная, бедная милочка Агониза! Это так печально! Ведь правда, милочка Падонкия?

Но пожирательница ветчины ничего не ответила, только пошевелила ушами в знак сомнения.

– И тут, – продолжила Агониза, – из-за ширмы, потирая руки, выскакивает легаш. “Всё, – говорит, – отлично! Я вдоволь позабавился!” И уходит. И Марселла тоже уходит, потому что там, в малой гостиной, осталось еще сто девяносто девять легашей, и они ее звали и пели любовные песни. А Гриппина вдруг и говорит: “Ой, что это такое?” Я спрашиваю: “Где?” – “Да щекочется что-то!” – она говорит. А вид у ней какой-то странный, будто она не в себе. И стонет: “Ох, щекотно! Ох… Там, под столом, легаш, мерзавец… И он меня щекочет! Сует туда мне ус!” – “Туда?!” – “Ну да!” И стонет, стонет: “О-хо-хо! О-хо-хо!” Повизгивает да вздыхает. Потом нагнулась, подняла край скатерки. А там и правда, глядь, сидит легашик, такой смешной, плюгавенький, с рыжими усищами. Гриппина хвать его за шкирку, на стол перед собой поставила, а он, как ее увидал, сжался весь, позеленел. “Матушка! – бормочет. – Это вы! А я думал – Анин!” И из зеленого аж желтым стал. “И не стыдно тебе, козявка?” – Гриппина ему говорит и все держит за шкирку. А тот из желтого стал красным. “Стыдно, стыдно! – лепечет. – Отпустите меня, а не то разревусь!” Ну, Гриппина его на пол со стола перенесла, за шкирку-то, он – деру! – стонет на ходу, отплевывается да усы вытирает. Гриппина – добрая душа! Вот уж кто мухи не обидит!

– Да, золотое, золотое, золотое сердце! – надрывно крикнул долговязый скелет и изрыгнул сивушную волну Она три раза облетела гроб и жизнерадостно осела в носу и глотке у Тюлипа. – Ведь правда, милочка Падонкия?

Но скелет с ветчиной не ответил.

– Да-да-да, золотое! – поддакнул средний и продолжил: – И вот она мне говорит: “Так Ноэми-то, я что думаю, уж не больна ли?” – “Да ладно, – говорю, – ну, легкие у девки слабоваты. Так ведь работает она не легкими!” – “Но она кашляет! А клиенты пугаются. Думают – триппер!” – “Триппер? – я говорю. – Так она каким местом-то кашляет? Разве не ртом?” – “И ртом, голубушка, и этим самым – с двух концов!” Ну, тут мне стало худо, я всплакнула – Ноэми, моя девочка, я так ее люблю, и вдруг такая с ней беда!

– Ы-ы-ы! – зарыдал долговязый скелет, и из глаз его хлынул новый поток. – Бедняжка Ноэми! Бедняжка Агониза! Бедняжка…

– Перестань! – рявкнул скелет с ветчиной. – Хватит реветь, Полипия! Все ноги у меня от ваших слез промокли!

Долговязый скелет вытер глаза, употребил два пальца вместо носового платка, забыв, что у него нет носа, и так хлебнул из бутылки, что весь облился вином, став красным, будто искупался в крови.

А средний скелет продолжал:

– Ну, повздыхали мы, погоревали, продолжаем разговор. “Это еще не все!” – говорит Гриппина. “Что же еще-то, господи?” – “Да ее лихорадит частенько”. – “Так это к лучшему! – я говорю. – Она горячее становится!” А тут опять является Марселла с каким-то толстым-толстым легашом, юрк с ним за ширму, и оттуда понеслось: скрип-скрип, шурум-бурум! “Еще один, – говорю, – охотник до этого дела”. – “Э-э, – говорит Гриппина, – они все такие! Для них любовь – это главное в жизни. Вы послушайте сами вон там, на лестнице: одни подвывают, другие причитают, а третьи распевают, да так чисто, так красиво!” И правда, было слышно, как они поют: псалмы, литании, красивые грустные песни – и все об одном, о любовных страданиях. Мы было собрались продолжить разговор, но тут вдруг что-то как зашебуршит! “Что это было?” – спрашивает Гриппина, а сама глядит на меня. “Это, – говорю, – не я! Это, должно быть, тот легаш, за ширмой”. – “Нет, – говорит, – звук совсем другой”. Прислушались мы обе, слышим – снова как зашебуршит! Гриппина, умница, метнулась куда надо. “Это в шкафу! – кричит. – В шкафу легаш!” И раз – рванула дверцу шкафа, а оттуда – бум! бум! бум! – вываливаются три свеженьких легавых и клубками по полу катаются, зажав зубами и коленями какие-нибудь тряпки – рубашки, платья, лифчики. Гриппина, душенька, давай кричать: “Тьфу, черт! Да эти мрази мои шмотки жрут! Как моль! А ну, пошли! Вон, вон отсюда!” Отняла шмотье у этой мелкоты, они от страха обоссались и удрали. “Батюшки-светы! – говорит тогда Гриппина. – Видать, они сегодня всюду поналезли!” Стала шарить на кухне, заглядывать во все углы, и что же: вытурила пару легашей с буфетной полки, они там лопали варенье, одного из-под кровати вытряхнула – он дрых в ночном горшке, а еще одного из постели, он ползал по подушке, будто клоп. Она их всех сгребла и выкинула вон, ну и опять мы продолжаем разговор. И вот она мне говорит: “Одна морока с этой вашей Ноэми! Надеюсь, как-нибудь все утрясется, но… ” А я ей: “Утрясется, милочка, не сомневайтесь! В конце концов, малышке-то всего семнадцать лет!” – “Я в ее возрасте, – она мне, – уже кормила своего кота!” – “Я тоже, милочка, да что с того? Времена-то меняются. Девицы не те пошли! Может, война виновата!” – “Может, милочка, и война, да только что мне говорить клиентам, когда они на вашу дочку жалуются?” – “Ну, – говорю, – это смотря по тому, на что жалуются”. – “Ну, что она им в рожу кашляет”. – “Скажите, милочка, что это она так кончает”. – “А что лихорадит ее?” – “Скажите, это страсть”. – “А что вдруг отрубается не вовремя?” – “Скажите, от избытка чувств”. – “А что ревет, когда чего-нибудь особенного просят?” – “Скажите, это оттого, что ей-то хочется чего-нибудь еще похлеще”. – “Ох, трудновато будет, милочка! Но ради вас и вашей дочки, так и быть, попробую!” – “Попробуйте, – говорю, – Гриппина, милочка, попробуйте, ангел мой бесценный!” – “А пока пойдемте к ней. Уж шепните ей, милочка Агониза, словечко-другое, чтоб вразумить-то!” Ну, мы уж встали, собрались идти, а тут выскакивает из-за ширмы тот легаш, под мышкой Марселлу, подавальщицу, зажал, она у него с руки тряпкой свисает. Подходит он к Гриппине, плюхается на колени, край платья обцеловывает, а сам весь дрожит. “Спасибо, – говорит, да со слезою в голосе, – спасибо, ангел наш, благодетельница всех несчастных божьих легашей и прочих страждущих! Уж как хорошо-то мне стало! Как полегчало! Да воздаст тебе Господь, да возьмет твою душу в рай! Ах, до чего же хорошо!” – “Так-то оно так, – Гриппина говорит, – но подавальщицу мою, похоже, ухайдакали!” И правда, Марселла так тряпкой у него с руки и свисала. “Да пустяки! – легаш-то говорит. – Большое дело! Эту я унесу, а там еще много осталось, ребятам хватит!” И ушел с подавальщицей под мышкой, так она, бедняжка, тряпкой с руки у него и свисала. “Они, – Гриппина говорит, – ребята неплохие. Просто их слишком много. Ох, вот еще один!” Сгребла еще одного легаша – тот к ней на колени вскарабкался – и выкинула на лестницу, но легонечко так, чтобы не зашибить.