– Я! – заорал самый маленький скелет, отшвырнул ветчину, кинулся на шею легавому и с таким жаром влепил ему поцелуй в синюшные губки, что у того заскрежетали зубы, отвалилась челюсть, и целое перепуганное крысиное семейство – папаша, мамочка и шестеро прелестных малолеток – со страшным визгом кинулось прочь.

– Я! – заявил длиннющий, встал во весь рост, степенно поправил череп на плечах и так пылко сжал легаша в объятиях, что гроб открылся и рассыпался, а сам легаш, оставшись голым, застыдился, и туча моли разлетелась во все стороны от его члена.

– Я! – рявкнул средний и рванулся вперед, вырвал голого дрожащего легаша у подруг, зажал его под мышкой, как полено, и широченным шагом, унося с собой добычу, ринулся во тьму, а два оставшихся ни с чем помчались вслед за ним, кипя от ярости и тревожа покой мертвецов возмущенным визгом.

Тюлип еще долго слышал вопли этой четверки, потом они удалились, затихли совсем, и под сводами подземелья вновь воцарилось безмолвие…

Но затишье было недолгим. Минута – и Тюлип услышал хор унылых голосов, который медленно приближался из сумрачных недр. Мотив был знакомый.

– Это же песня волжских бурлаков! Ну, точно! – пробормотал он. – Отлично узнаю! Э-эй… ух-нем! Ее ни с чем не спутаешь. Когда-то у моей жены был постоялец из России. В казачьем хоре пел. Он еще маялся запорами. Как засядет в одном месте, так уж на целый час. Жена, бывало, шваброй в дверь стучит: “Вы все никак, месье Никола? Мне тоже нужно!” А он ей в ответ: “Замолчите, бессердечная вы женщина! Не понимаете, какие это муки?” И кряхтит, и хрипит… Я ему кричу: “Будете так тужиться – изо рта да из ушей полезет!” А он: “Ну и пусть! Хоть откуда, лишь бы вышло!” И старается вовсю. Супруге приходилось по маленькому к соседям бегать. Так вот, этот русский придумал одну штуку. Каждый раз, когда у него не получалось, он, вместо того чтобы хрипеть, как свинья под удавкой, затягивал песню волжских бурлаков. И сразу дело шло на лад! “Э-эй… ух-нем… Э-эй… ух-нем… ” Это было неплохо. Голосом парня бог не обидел, и чувствовалось: прямо из нутра идет… От всей души, от всего сердца пел, не притворялся, а по-настоящему страдал… Мы с женушкой всегда его просили заранее предупреждать, когда у него приключается запор. Чтоб не пропустить такой концерт. Даже друзей иногда приглашали, открывали кухонную дверь и слушали, как он в сортире свое “э-эй, ух-нем” выводит. И соседи любили на лестницу выйти послушать. Особенно одна блондиночка, машинистка… она ему все глазки строила. Зардеется, бывало, и спрашивает: “Ах, месье Никола, у вас, случайно, завтра утром запора не будет?” А он ей: “Будет, мамзель Анетта, будет!” – “А… вечером?” – “И вечером тоже, мамзель Анетта! Для вас я готов стараться хоть всю жизнь!” И практически вообще перестал выходить из сортира, а мы с женой так и бегали по соседям. Что делать, для любви закон не писан! Кончилось тем, что он ей сделал ребенка, женился и от нас переехал. Вот так я и выучил эту бурлацкую песню… Красивый мотив!

Тюлип дошел до огромной могилы и остановился. Там толпилось с полсотни монахов в черных рясах с низко нахлобученными капюшонами. Они копошились, трудились, тянули веревку, все вместе за один конец, а другой уходил куда-то во тьму. Тянули и пели хором, заунывно, надрывно:

В могиле было страшно холодно и сыро. Изо рта поющих вырывались облачка синеватого пара, похожего на табачный дым. Лица скрывались под капюшонами. Скрючившись, монахи тянули и тянули туго натянутую веревку.

– Что это вы делаете, а? – спросил Тюлип, вежливо сняв свою кепку. – Тяжелая, должно быть, работенка!

Один из монахов поднял голову и ответил:

– Сам видишь – дрочим Господа Бога.

– Ух ты! – удивился Тюлип. – Ничего себе! И быстро он кончает?

– Когда как, – сказал монах. – Раньше было быстрее. А теперь – что говорить… Особенно когда напьется…

– Учитывая возраст… Ого-го! И привычку… – заметил Тюлип. – Ведь как давно вы этим занимаетесь!

Монах не ответил, снова согнулся, ухватился за веревку и мрачно запел:

– Сильней! Сильней! – раздался вдруг громоподобный бас, который Тюлип тотчас узнал. – Свечки ядреные! Сильне-ей! Еще сильне-ей!

Монахи наддали жару. Веревка натягивалась рывками.

А Тюлип побрел себе дальше, машинально напевая:

– Э-эй, ух-нем… Нехорошо это – дрочить-то. Вот у моей жены был постоялец, который этим делом грешил. И ведь посмотреть на него – никогда не скажешь: спокойный такой, вежливый, никаких скандалов. Но однажды ночью просыпаемся с женой от каких-то жутких воплей и криков из его комнаты. Бежим туда… и что же? Стоит наш мужичок в одной рубахе, голую задницу поджал и шевельнуться боится – штука его в батарее застряла! Ну да, когда он ее туда засовывал, между двух труб, так она еще маленькая была, а потом разбухла и не вылазит! Ужас! Орал бедняга так, что сердце заходилось слушать, дело было зимой, уже топили, батарея и так-то теплая была, а тут чуть не добела раскалилась… Женушка моя, правда, потом говорила, что это уж он нарочно – хотел хоть так от своего инструмента избавиться, и что она бы на его месте сделала то же самое. Так или иначе, но орал он как резаный! Вырваться не получалось, а батарея становилась все горячее. Уже паленым запахло! Ну, я выставил супругу – на нее это зрелище слишком сильно действовало – и попытался помочь ему штуку-то вытащить. Куда там! Побежал я соседа звать. Втроем уж кое-как справились, вызволили его из батареи. Так вот мы и узнали, что он дрочит. Хоть сам он не хотел признаваться – дескать, это он случайно в батарею своей штукой угодил – просто ходил по комнате. Как же, как же! Нехорошо это, в общем!

Тюлип брезгливо сплюнул в темноте.

– Я люблю тебя! – вдруг пылко произнес чей-то голос совсем рядом.

– Неудивительно! – скромно сказал Тюлип.

– Я бы хотела положить к твоим ногам свое сердце – вместо половика! – продолжал влюбленный голос.

– Да пожалуйста! – великодушно разрешил Тю-лип.

Он сделал еще один шаг и очутился на краю могилы. В центре ее, под масляным светильником-черепом, мерцающим то желтым, то зеленым, стояла, изящно поднявшись на кончики пальцев одной ноги, Коломбина в белом. Другую она держала высоко поднятой, словно готова была легко вспорхнуть, а руки шаловливым жестом чуть приподнимали подол кружевной юбки, прозрачной и невесомой, словно сотканной из тумана и росы; тонкие бледные пальчики перебирали вышитые на юбке цветочки пастельных тонов, будто хотели собрать их в букет. Голову украшал венок из темных фиалок, а на груди, за корсажем, виднелась роза, – томно склонившись, она роняла, точно капли крови, алые лепестки. Какие-то дивные чары исходили от ее фигурки; казалось, она создана из той же божественной материи, которой Бетховен воспользовался для “Лунной сонаты”, а Шекспир – для “Сна в летнюю ночь”… Но, к несчастью, волшебный облик грубо нарушали выползавшие из ноздрей буйные рыжие усищи и широченная!., страшная!.. наглая!., кошмарная рожа, вокруг которой кружила моль. Перед Коломбиной стоял на коленях Пьеро и словно нюхал вышитые на юбке бледные цветочки, так что кружево колыхалось от его шумного дыхания.

– Я бы хотела сказать да, но чтой-то не могу! – вся трепеща, проворковала Коломбина.

– Не боись, говори! – громыхнул, как из бочки, Пьеро и обдал все вокруг зловонным духом гнили и помойки; словно в ответ ему, из тьмы раздался жуткий стон какого-то несчастного жмурика, попавшего в лапы к легавым, но на это никто и внимания не обратил. – Говори!

Коломбина приоткрыла рот, машинально прихлопнула любопытную крысу, не преминувшую высунуть наружу нос, надрывно всхлипнула, нечаянно рыгнула, слегка подпрыгнула, легонько пернула и пропищала: