Просторная, ярко освещенная могила была набита дюжими усатыми легашами, которые копошились и ползали, как муравьи в муравейнике, вокруг высокого, покрытого холстом остроконечного обелиска. В дальнем углу стоял наготове духовой оркестр – пятеро легашей с сияющими инструментами. Стенки могилы были украшены развернутыми флагами – правда сильно потрепанными и загаженными легашами, но все еще похожими на триколоры. Меж двух охапок флагов висел роскошный, в полный рост, портрет президента Республики… но и его, к сожалению, не пощадили легаши. Тюлип как раз заметил одного – тот ползал по лицу государственного мужа, видно, вынюхивал местечко, где бы облегчиться по-крупному, а сам уже штаны спустил. Любопытный Тюлип досмотрел до конца: после довольно долгих поисков легаш устроился между глаз президента и сделал свое дело. Между оркестром и пока еще закрытым памятником размещалась сцена, а на ней какой-то лысый человечек, разбрызгивая во все стороны слюну, козлиным голосом читал по бумажке речь:

– Друзья мои! Все сюда! Сегодня мы отмечаем крупное событие! Кхик-хек-хок-кха-кха!

Он кашлянул и изрыгнул целый рой ночных мотыльков, забивавших ему горло.

– Первый раз в истории человечества и мировой цивилизации мы, стражи порядка покойников, выражаем благодарность и уважение нашим товарищам, стражам порядка живых! Кхек– хок-хе-хе!

Собравшиеся прервали оратора бурными, продолжительными аплодисментами и одобрительным гулом.

– Но прежде чем открыть этот чудесный памятник, – продолжал он, – я должен выполнить прискорбный долг. Наш дорогой друг Лароз Ашиль был коварно захвачен и зверски растерзан подонками из общей могилы. Придет час, и мы отомстим за его смерть. А пока я имею честь возложить на славные останки нашего героического товарища Лароза Ашиля… Кхок-кхе-кхум!

Он шумно высморкался. Раздвигая толпу, к сцене вышли два легаша в парадной форме. Присутствующие обнажили головы. Легаши несли блюдо, на котором покоились славные останки героического товарища Лароза Ашиля: толстая, белая, волосатая задница. На левой ягодице виднелась сделанная недоброжелательной, но, бесспорно, умелой рукой татуировка: мстительное “Смерть мусарне!” большими синими буквами. На заднице еще пупырилась гусиная кожа. Лысенький сошел со сцены и запечатлел звучный поцелуй меж двух ланит. А затем возложил туда же полицейскую медаль за особые заслуги: два скрещенных зонтика под шляпой-котелком на лазурном фоне. Задница зарделась от гордости. Последовала минута молчания.

Наконец оркестр заиграл туш. С памятника стянули покрывало, и всеобщему взору открылся ажурный, компактный, зелененький уличный писсуар. Своей свежестью и легкостью он был похож на птицу, которая лишь на мгновение опустилась на землю, но не сложила крыльев и готова вот-вот улететь. Публика взорвалась аплодисментами, раздались крики: “Месье супрефекту – ура!”, и самый старый легаш на всем кладбище подошел к лысенькому и от имени всех собравшихся произнес складный благодарственный спич. А в заключение, приглашающе указав на зеленое сооружение, сказал:

– Честь торжественного открытия предоставляется вам, месье супрефект!

– Ни в коем случае! – сказал супрефект. – Вам и только вам, дорогой друг!

– Нет-нет, прошу вас, месье супрефект! – сказал легаш-ветеран. – Умоляю! Окажите честь!

– Я, право, очень польщен! – сказал супрефект.

Он подошел к сооружению и под звуки “Марсельезы” – особенно выразительно прозвучало “К оружию, народ!” – расстегнул ширинку… Секунда, другая… все застыли в ожидании. Оркестр повторил: “К оружию, народ!” И… снова ничего.

Супрефект удивился, нагнулся, сунул руку, пошарил… и выпрямился с криком:

– Мать честная! Я позабыл его в других, фланелевых штанах!

Собравшие были разочарованы, но несколько легашей тут же подбежали к лысенькому, предлагая свои услуги:

– Мой, мой, господин супрефект! Попробуйте мой! Он вам отлично подойдет! Мой будет в самый раз!

– Возьмите лучше мой! – предложил и Тю-лип. – Добротная вещица, первый сорт! В отличном состоянии! Моя супруга уверяет, что другого такого нет на свете, а уж она, праведница, видит Бог, в этом деле толк знает!

– Нет! – чуть не плача, сказал лысенький, перемерив все по одному – Вы очень любезны, но… нет ли размера поменьше? Мне до вас далеко…

Договорить он не успел. В могилу ворвалась и, протаранив толпу, добралась до зеленого домика какая-то лихая тетка.

– Фернан! Фернан! – вопила она, размахивая сморщенной штуковиной, похожей на дохлого слизняка. – Опять ты его забыл! Я нашла, когда пошла мыться!

– Да здравствует Республика! – крикнул Тюлип.

– Да здравствует супруга супрефекта! – загалдела толпа.

Супрефект поймал штуковину на лету и стал старательно ее прилаживать. Все затаили дыхание. Оркестр опять заиграл припев “Марсельезы”, и вдруг…

– Проклятье! – взвыл супрефект, воздевая руки к небу. – Мне наставили рога! Это не мое!

– Кору жует народ! – внезапно прогремел, приводя в дрожь всю могилу, басистый голос. Тюлип его узнал, а легаши стали в страхе расползаться как тараканы, тетка же подхватила юбку и ну бежать со всех ног, обманутый супруг за ней. – Чтоб я сдох! Поссать тебе слабо? Слабо торжественно открыть этот несчастный писсуар? Да будь я проклят, сейчас возьму да открою вместо тебя… и плевать на простату! Во!

– Спасайся, кто может! – закричал Тюлип.

В могилу хлынули ревущие струи мочи, смывая и унося все на своем пути; воздух пропитала чудовищная вонь, засверкали молнии, а гром загрохотал, затрещал, заревел так, словно стотысячное стадо пьяных коров рожало брыкливых телят. Легаши тонули бесшумно и безропотно, словно покоряясь неминуемой судьбе; какой-то мирно прикорнувший в уголке скелет проснулся и что есть сил, мощными гребками поплыл по зловонному течению, писсуар отделился от земли и тоже поплыл, рядом с ним несся в бурном потоке вырванный из рамы портрет президента Республики, и несколько несчастных легашей цеплялись за его края.

– Во! Во! – гремел могучий бас. – Получай, что хотел! По вкусу тебе, ну и ладно! И правильно! Погань и мерзость! Ненавижу их всех! Ненавижу! Меня от них тошнит!

– Ах ты, старый козел! – выкрикнул Тюлип и хлебнул вонючей жижи.

Молнии все сверкали, гром все грохотал, моча все низвергалась, легаши все тонули, писсуар все плыл, скелет все барахтался. По временам в мутножелтый поток с глухим плеском падали камни.

– У меня камни! Я так стар! Мне так больно! Так скверно!

Тюлип стонал и кашлял от ядовитого, разъедающего ноздри смрада. По шею в бурлящей моче, он пробирался к краю могилы. Мимо лихо пронесся гроб. Его мощными гребками гнал вперед прочно усевшийся на дне мертвец… Греб отличным спортивным стилем. Внезапно прекратилось сверкание молний, стих гром, оборвался ливень. Тюлип остановился… обернулся… Земля впивала божественную влагу… быстро… шумно… жадно… С видимым наслаждением… и громким буль-буль-буль… Будто прополаскивала ею горло… смаковала… прежде чем проглотить…

Очень скоро о потопе напоминали лишь лужи… зловоние… перевернутый зеленый домик в углу… да несколько ползающих там и тут легашей, жалких, похожих на промокших мух или на червяков.

– Вот у моей жены был постоялец, так с ним такое частенько случалось! – процедил Тюлип сквозь зубы, вызывающе глядя вверх. – Особенно по ночам. Но он, по крайней мере, к доктору ходил лечиться! И не мочился людям на голову!

– Заткнись! – беззлобно пророкотал удаляющийся бас. – Не то еще получишь!

– Ладно-ладно, я ничего не говорил! – буркнул Тюлип и благоразумно нырнул в потемки. – Пусть радуется, что тут моей женушки не было. Уж она бы не постеснялась сказать ему все, что думает!

Он плелся, шатаясь, чертыхаясь, обхватив себя руками. Тошнотворная вонь преследовала его. Мало того, она его обгоняла, неслась ему навстречу. Казалось, сама ночь, прогнившая насквозь, медленно разлагается, источая изо всех своих пор такой вот смертный крик.

– Пьеро! – вдруг прохрипел чей-то голос так близко, что Тюлип отскочил, будто обжегся в темноте.