Так мы плелись втроем: со стороны, наверное, казалось, что относительно трезвый человек тащит под руки двоих пьяных товарищей, пытаясь избежать встречи с полицейским, – в нашем случае со смертью. Мужество и выносливость Орма достойны всяческого восхищения; скорее всего, наша беспомощность внушала ему жалость, поэтому он терпел все невзгоды. Большую роль играла и его молодость – в общем, он находил в себе силы идти дальше и волочь под руки нас двоих. Внезапно он упал, словно его подстрелили, – видимо, потерял сознание. Профессор бредил, но еще сохранял здравый смысл, потому что периодически бормотал:

– Это безумие – соваться в пустыню только ради того, чтобы угрохать пару львов.

Я ничего не отвечал ему, но в душе вполне с ним соглашался. Потом сознание Хиггса помутилось, он вообразил, что я священник, стал передо мной на колени на песке и пространно исповедался в своих грехах, которые, насколько я мог судить, состояли главным образом в том, что он незаконно присвоил себе кое-какие древности или, приобретая их, обманул других коллекционеров. Я опасался, что помешательство профессора станет буйным, поэтому не противился, а смирился с отведенной мне ролью и произнес какое-то несуразное отпущение грехов, после чего бедняга Хиггс спокойно улегся рядом с Ормом. Перед моими глазами тоже начали проноситься странные видения ранней юности, и я ощутил, что на меня опускается непроницаемая тьма смерти. Я подумал, что надо развести костер, – во всяком случае, он отогнал бы львов и других хищников, которые иначе растерзали бы нас, прежде чем мы умрем. Но у меня не хватало сил собрать необходимое для костра топливо. В моей винтовке оставалось три патрона – другие я бросил, чтобы не тащить лишнюю тяжесть. Мною овладело неуправляемое желание выстрелить из ружья – с какой целью, я тогда не мог объяснить; просто я был уверен, что патроны мне больше не понадобятся: ни добыть пищу, ни защититься от диких зверей у меня все равно недостанет сил. Зачем же мне в таком случае патроны? Я подумал: «А вдруг в этой бескрайней пустыне кто-нибудь услышит звук выстрела?», но тотчас усомнился в этом. Ну что же, если никто не услышит – нам всем конец.

Я приподнялся, сел и сделал первый выстрел, по-детски загадывая, куда же упадет пуля. Дальше я ничего не помню: наверное, я ненадолго заснул. Меня разбудил вой гиены, и, оглянувшись, я увидел совсем неподалеку сверкающие глаза животного. Я прицелился, выстрелил и услышал, как она завыла от боли. «Эта гиена, – мелькнуло у меня в голове, – больше не будет нуждаться в пище». Вокруг царила такая мертвая, угнетающая тишина, что я даже пожалел, что прикончил гиену. У меня оставался один-единственный патрон. Подняв винтовку над головой, я выстрелил в третий раз, потом сжал в своей руке руку Хиггса, как последнее звено, которое связывало меня с человечеством, и лег навзничь.

Очнувшись, я почувствовал, что глотаю воду, которой кто-то поит меня. Я выпил, кажется, довольно много, но все равно не столько, сколько мне хотелось. Я с трудом приподнялся и огляделся. Звезды ярко сияли в прозрачном воздухе пустыни, в их свете я узнал лицо сержанта Квика, наклонившегося надо мной. Я увидел также капитана: он сидел, озираясь по сторонам тупым взглядом; большой пес желтой масти с головой, как у волкодава, лизал хозяину руку. Это был тот самый пес, которого Орм купил у кочевых туземцев и дал ему кличку Фараон. Чуть поодаль стояли два верблюда.

– Как вы нас нашли, сержант? – спросил я слабым голосом.

– Не я вас отыскал, мистер Адамс, – ответил Квик, – а Фараон. В подобном деле он превосходит людей, ведь у нас нет такого обоняния, как у него. Мистер Адамс, вы – доктор, осмотрите, пожалуйста, мистера Хиггса. Мне кажется, он умер.

Я покосился на лежавшее рядом неподвижное тело и подумал то же самое. Нижняя челюсть у профессора отвисла, он лежал пластом и не шевелился; глаз его я не видел за закрывавшими их темными стеклами очков.

– Нужно воды, – сказал я, и Квик начал вливать воду в рот Хиггса.

Тот по-прежнему не подавал признаков жизни. Я расстегнул его одежду, послушал сердце и уловил слабое пульсирование.

– Надежда на спасение есть, – ответил я на вопросительные взгляды капитана и сержанта. – Мистер Квик, у вас случайно нет с собой бренди?

– Никогда еще я не пускался в дальний путь без бренди, доктор, – с улыбкой ответил Квик и достал из внутреннего кармана жестяную фляжку.

– Отлично. Влейте ему в рот несколько капель, – велел я, и сержант тут же выполнил мое приказание, которое немедленно возымело действие: Хиггс замотал головой, сел на песке, открыл рот и закашлялся.

– Бренди… мерзость… Зачем вы мне дали эту гадость? Я ведь трезвенник! Черти! Вы издеваетесь надо мной? Никогда не прощу! Я хочу воды, воды! – забормотал профессор охрипшим голосом.

Мы дали ему воды, и он пил много и жадно, пока мы не отобрали у него флягу. Мало-помалу он пришел в себя, поднял на лоб синие очки, которые никогда не снимал, и поглядел на сержанта внимательным взглядом.

– Понимаю, – кивнул он. – Мы, стало быть, не умерли, однако успели пройти через все предварительные стадии смерти. Вы это помните? Ужасно, да? Откуда взялся Квик?

– Не знаю, – ответил Орм. – Спросите у него.

Но сержант уже отошел от нас в сторонку и разжигал небольшой костер, на котором вскоре сварил для нас похлебку. Мы отведали ее, и она показалась нам изумительно вкусной. Когда мы утолили голод, Квик снял с верблюдов несколько одеял и накрыл нас ими.

– Спите, – сказал он, – мы с Фараоном посторожим вас.

Когда мы проснулись, солнце стояло высоко, и мы убедились, что все это не мираж, потому что недалеко от нас сидел Квик, разогревавший на костре мясные консервы, а рядом с ним – преданный Фараон, внимательно смотревший то ли на сержанта, то ли на мясо.

– Поглядите, – Орм указал на горы, – они все еще во многих милях от нас. А мы, безумцы, полагали, что сможем добраться до них.

Я кивнул и обернулся к Хиггсу, который только что проснулся и являл собой забавное и вместе с тем жалкое зрелище. Его ярко-рыжие волосы торчали во все стороны и были полны песка, белье на нем отсутствовало – видимо, на каком-то этапе нашего многотрудного пути он расстался со своей рубашкой, натиравшей ему свежие ссадины. Когда-то белая кожа вся была обожжена солнцем, а лицо ученого так изменилось, что злейший враг – и тот не узнал бы профессора. Он зевнул, потянулся – добрый знак и для человека, и для зверя – и попросил воды, чтобы помыться.

– Боюсь, мистер Хиггс, вам придется помыться песком, как это делают чертовы арабы, – с сожалением заметил Квик. – В этой засохшей стране считается роскошью тратить воду на умывание. Я захватил с собой немного вазелина, щетку для волос и зеркало, – добавил он, доставая вещи.

– Вы правы, сержант, – кивнул Хиггс. – Это преступление – расходовать в пустыне воду на умывание. Никогда больше и думать об этом не стану. – Он взглянул на себя в зеркало, уронил его в песок и воскликнул: – Не может быть! Неужели это я?

– Осторожнее, сударь, – серьезно сказал сержант. – Давеча вы сами говорили мне, что разбить зеркало – плохая примета, к тому же оно у меня единственное.

– Уберите его к черту, – обиделся профессор, – оно здесь ни к чему. Доктор, – обратился он ко мне, – смажьте мне лицо и другие больные места вазелином, если только его хватит.

Я выполнил его просьбу, а потом он намазал меня. Раны, обработанные вазелином, сначала сильно саднили, но вскоре боль прошла. В приподнятом настроении мы сели завтракать.

– Сержант, – попросил Орм, с удовольствием выпив пятую чашку чаю, – расскажите нам, как было дело.

– Ничего особенного, капитан. Дикари возвратились без вас, а так как я не знаю их языка, то ничего не понял из того, что они лопотали. Вы исчезли, и через некоторое время я дал понять Шадраху с его компанией, что они должны отправиться вместе со мной, чтобы разыскать вас, неважно, какой дует ветер – смертоносный или нет. Они закричали, что я сошел с ума и что идти бессмысленно, так как все белые путешественники наверняка погибли. Я пригрозил Шадраху, что он тоже умрет, – сержант похлопал по своему револьверу, – только тогда он послал со мной людей.