– И солнца не надо, – сказал Елецкий. – Солнца не видно, его нет… Но только оно еще не закатилось, небо еще чуть-чуть вечернее, чуть-чуть золотое и без самого легкого облачка…

– Да, да, – сказала Людмила. – Вы понимаете, я чувствую. Облаков не существует в моем сне. И солнца не видно. И небо не полуденное, о, нет! предвечернее… Только оно какое-то постоянное…

– Вот оно похоже на теперешнее, – сказал Елецкий, указывая вверх, где раздвигались верхушки сосен. – Только не смотрите на него теперь – ничего не будет, не вернется, потому что вы хотите и ждете. А то чувство приходит только неожиданно.

– Вы опять угадали, – сказала Людмила просто. – Как вы понимаете! Как вы до глубины поняли! А я знаю, что другие не понимают. Вот этого никто бы не понял.

– У меня тоже в детстве бывало такое чувство – я его знаю. Не от этого, от другого – все равно. Я сразу понял, когда вы только что начали…

Людмила вдруг вскочила и сказала совсем другим голосом, громче и будто спеша:

– Однако идем, идем. Пора! Я опоздаю на вечер. Елецкий молча встал, и они пошли.

Через несколько минут Людмила опять сказала:

– Да, все это прекурьезно… И бывают же такие сентиментальные настроения… Болтаешь пустяки, часто даже выдумываешь…

– И зачем вы опять говорите неправду? – тихо сказал Елецкий.

Людмила вдруг остановилась.

Лицо ее, как всегда, было равнодушно и почти весело, только прозрачные глаза чуть потемнели.

– Послушайте, – сказала она опять прежним, медленным голосом. – Вы хотите правды?

– Да, хочу, – отвечал Елецкий.

– Вы сделаете, как я скажу?

– Да.

– Мне начинает казаться, что вы такой, каких в самом деле нет, что вы настоящий. Я ошибаюсь, но теперь я могу рассуждать, я вижу, что ошибаюсь – и почти спокойна, а после… может быть, все изменится. Если мы сблизимся… Теперь – я вас не знаю (я ведь только угадываю), вы не знаете меня. Мы – чужие. Бог весть что будет после. Но так хорошо, как теперь, как сегодня, не будет. Хочу, чтобы это воспоминание осталось нетронутым. Мы ошибаемся – пускай! Ошибка не мучительна, когда все кончается раньше, чем отнимет жизнь… Не испортим действительностью, какова бы она ни была, наши мечтанья. Хорошо?.. Уезжайте завтра.

– Вы хотите оборвать…

– Вовремя. Мне слишком дороги вот эти несколько минут, когда я подумала… Оставьте мне эту радость. Потом все испортится. Ведь не верю я в то, что мне кажется, не могу верить… И вы, как все… Но дайте вспоминать о вас, как об ином, как я хочу… Поймите меня!

– Но если поздно, Людмила Сергеевна, если…

– Неправда! – вдруг вскрикнула Людмила, – неправда! Вы меня не любите! слышите? Да как же вам не жаль меня, зачем все отнимать, зачем не оставить светлого луча…

Она схватила его за плечи и приблизила к нему свое лицо. Он тихо освободился и проговорил, не глядя на нее:

– Да, вы правы. Я вас еще не люблю. Вы не знаете меня, я не знаю вас. Прощайте.

Он опустился на траву.

Людмила постояла с минуту молча, потом пошла от него. Пройдя несколько шагов, она обернулась и сказала с усилием:

– А это… эту ложь и то, что я очень счастлива, и всю эту… – она остановилась на мгновение – пошлость вокруг меня… вы не вспоминайте. И поймите сами все, как поняли голубое небо…

Антон Антонович в хлопотах.

У него явилась блестящая идея устроить литературный вечер. И не то что один, а целый ряд литературных вечеров, где все будут читать собственные произведения.

Место – квартира Антона Антоновича.

Таким образом у Антона Антоновича соберется избранное общество, интерес будет возрастать, и, конечно, это не винт у кассира или глупые фанты у главного управляющего; это настоящее, серьезное занятие, это может благотворно повлиять на молодые умы и, кто знает, может даже отвлечь некоторых от ротонды, танцев…

Антон Антонович сделается главным лицом в городке. А зимой, когда уедут дачники, он может приготовляться, собирать материал, списаться кое с кем…

Так мечтал Антон Антонович.

В участвующих недостатка не было. Во-первых, он сам. Затем все студенты и гимназисты с Ламме во главе. Один казацкий офицер. И, наконец, барышня-поэтесса, маленькая, черненькая с круглыми выпуклыми глазами. Фамилия ее была Манлиева.

Антон Антонович ужасно огорчился, что уехал Елецкий. Все-таки петербуржец, образованный; и говорил, что интересуется литературой.

Важный дипломат Людмилы уехал на две недели, гимназисты были заняты организацией будущих вечеров, и Антон Антонович чаще прежнего гулял вдвоем с Людмилой.

Намеки были в полном ходу, Но Людмиле сделалось скучно, и она спросила его своим скользящим, небрежным голосом.

– Вы, Антон Антонович, очень меня любите? Антон Антонович не смутился и сейчас же ответил:

– Это смотря по вашему отношению. Если хорошо относитесь…

– Вы видите, что хорошо…

– Ну, тогда крепко… Впрочем, прошу у вас позволения написать письмо. Следует, чтобы вы знали мою жизнь. Мне скрывать нечего. Прошу тоже, чтобы это письмо было известно вам одной и вслед по прочтении уничтожено.

– Хорошо, я разорву. Когда будет письмо?

– Послезавтра на бале. До тех пор мы не увидимся. Мне надо обдумать. На другой день после бала состоится первый литературный вечер. Приготовьте несколько слов и отдайте мне осторожно. Идет?

Людмила сделала серьезное лицо, опустила глаза и кивнула головой. Ей было интересно, что за письмо напишет Антон Антонович.

Усталая Людмила вернулась с вечера. Ей пришлось танцевать до упаду. Лицо побледнело, и точно жизнь сошла с него. Светлые, ничего не выражающие глаза смотрели прямо.

Людмила вошла в свою комнату с широким венецианским окном. Она отворила его, взглянула в темный сад. Потом спустила легкую занавеску, зажгла лампу, расплела волосы. Двигалась она лениво и медленно. Снимая платье, она вынула из кармана маленький смятый конвертик и бросила его на стол.

Наконец она разделась, поправила занавеску и села на постель.

Из конверта Людмила вынула вчетверо сложенный лист бумаги. Он был исписан мелко, ровно и красиво; буквы стояли как печатные.

«Вот обещанное письмо, – читала Людмила. – Это моя исповедь. Я сказал, что буду правдив до конца, и буду. И я горжусь тем, что могу быть правдив. На мне нет пятна, на моей совести нет укора, и я не краснею перед вами. Я всегда знал, что я должен делать, и всегда делал, что должен. Я не стыжусь своего происхождения. Мой дед был слесарь, а папаша – самый мелкий чиновник в Одессе. Папаша мой в Одессу приехал случайно, он русский из Пензенской губернии. Мамаша была немка, тоже не жительница Одессы, а приехавшая издалека. Как единственного сына, мамаша особенно любила и ласкала меня. С ней я обыкновенно проводил мое время, и, конечно, она повлияла во многом на мое сердце, хотя характер остался твердым. Для меня нет трудного. Нужно только уметь желать.

Перехожу к важной странице в моей жизни. Я был в гимназии, в четвертом классе. Мне исполнилось пятнадцать лет. Признаюсь, гимназия не удовлетворяла меня. Но об этом не стану распространяться. Однажды я узнал горестное и прискорбное обстоятельство, а именно – что папаша не все деньги, на которые мы живем, добывал честным трудом. Он недобросовестно относился к своим обязанностям и брал с просителей по 1 рублю и более, чтобы не в очередь докладывать о них начальнику. Убедившись, что слух об этом злоупотреблении не клевета, я сказал себе: у меня больше нет отца! потому что нечестный человек не может быть моим отцом. Я пошел к нему и сказал ему это, и сказал, что ухожу. Ничто не могло меня остановить – ни просьбы, ни слезы мамаши. Теперь ее уже нет в живых! Я ушел. И вот мне двадцать восемь лет, и все мое положение – место, роль, которую я играю в обществе, – всего этого достиг я сам, я один, своей настойчивостью и работой. Я – полезный член общества, у меня обязанности, долг, я на хорошем счету и легко могу получить перевод и повышение. Кроме того – вы знаете мою мечту жизни, мою отраду – это занятие литературой и поэзией. Как часто я вспоминаю бедную мамашу! Она меня понимала и любила стихи, которые я ей писал по-немецки.