Теперь уже вся Комаудитория ударила в ладоши. Но Алексей Петрович предупредил их.

— Вы рано, — предупредил Алексей Петрович, — аплодируете. Сейчас мне тоже хотелось бы немножечко поорать на вас, это стало модным в последнее время. Хотелось бы взять и вашу сторону и посмотреть, куда все это идет. Меня, как и всякого человека, если он не полный дурак, трогает ваш энтузиазм, трогает то, что вы острее стариков чувствуете время, но когда вы начинаете кричать и вместе с культом сбрасываете всех тех, кто жил в условиях культа, — тогда, доводя логически вашу страсть до конца, я думаю: в условиях культа пострадала, может быть, лучшая часть нашей интеллигенции, теперь же, по вашей логике, надо извести остальную часть оставшихся в живых ваших отцов. Мне нравится, что вы кричите, но мне хотелось бы, чтобы все не забывали, куда это ведет. Тогда и кричать вы будете немного по-другому.

— Лобачев стоит на позициях централизма, — сказал с места Таковой. — Ни вашим ни нашим. Он хочет примирить всех со всеми.

— А вы? — спросил Алексей Петрович. — Хотите разжечь страсти? Борьбу? Но с кем? С вашими сыновьями? С комсомольцами? Вы считаете, что в этом разжигании и состоит долг коммуниста?

— Демагогия! — ответил Таковой и тяжело поднялся на трибуну. — В нашем обществе нет и не должно быть конфликта между поколениями. И незачем Лобачеву искусственно раздувать эту проблему.

Алексей Петрович, спокойно выслушав Такового, ответил:

— Конфликта между поколениями, может быть, и нет, — ответил Лобачев, — но поколения есть. И отменить это невозможно. Всегда было и всегда будет так: одно поколение сменяется другим. Кроме социологии есть еще биология, есть возраст, есть молодость и есть старость. Когда Эйнштейн сделал свое известное открытие, ему было годиков двадцать пять или двадцать шесть, но дело своей жизни он уже успел сделать и тогда уже записал в своем дневнике: «Я приближаюсь к неподвижному и бесплодному возрасту, когда жалуются на революционный дух молодых». Тут есть над чем подумать, — сказал Лобачев.

Не считаясь ни с уставом, ни с тем, что Олег Валерьянович в своей сатирической речи иронизировал по поводу предложения избрать секретарем Виля Гвоздева, тут же, на собрании, комсомольцы так и поступили. Они избрали своим секретарем Виля Гвоздева.

Проводив Тамару после собрания, Виль вернулся домой во втором часу ночи. Сейчас он спал в своей комнате, которую еще до сих пор домашние называли детской. Отец Виля, Степан Игнатьевич Гвоздев, вставал по расписанию — ровно в шесть. Вставал, делал армейскую зарядку, умывался и со стаканом чая уходил к себе в кабинет. Перед завтраком — в восемь ноль-ноль — он успевал сделать все, что намечал на эти часы заранее. Сегодня на его настольном календаре было записано два пункта: под номером первым — прочитать и продумать статью из «Красной звезды», под номером вторым — поговорить с сыном по вопросу его женитьбы.

Степан Игнатьевич был еще незнаком с Тамарой.

Его частые разъезды по воинским частям оставляли для семейной жизни немного времени. С Вилем общался он редко и как-то не заметил, что тот уже вырос, оказался взрослым пареньком и через год оканчивает университет. Зато мать, Тамара Марковна, не знала почти никаких забот, кроме забот о сыне. Разные девчонки приходили к Вилю домой, и Тамара Марковна знала, что все эти девчонки или школьные еще, или университетские товарищи, но когда пришла в дом Тамара — она была далеко не лучшая из девчонок, — Тамара Марковна в первую же минуту поняла, что это она, та самая она, которую всякая мать, имеющая сына, все время ждет и все время немножечко боится ее внезапного появления.

— Познакомься, мама, — сказал Виль в тот первый раз, — это Тамарка.

И когда Тамара Марковна пожала немного растерянно Тамаркину руку, Виль сказал то самое, чего она ждала.

— Мы с ней поженимся, мама, — сказал Виль.

Тамара Марковна осторожно подняла на Тамарку опечаленные глаза и ничего не сказала. А Тамарка все улыбалась, была почему-то уверена, что Вилькина мама должна радоваться Вилькиным словам так же, как и она сама. Но когда увидела опечаленные глаза, спросила счастливым голосом:

— А что, разве это нехорошо, Тамара Марковна?

Она спросила таким счастливым голосом, что сердце Тамары Марковны не выдержало. Оно уже любило эту Тамарку, но ему было все-таки грустно.

— Почему же нехорошо, доченька, хорошо.

— И моя мама говорит, что хорошо, — счастливым голосом сказала Тамарка.

Потом, когда Виль остался один, Тамара Марковна сказала ему:

— Уж очень рыженькая она, сынок.

— Зато, мама, зовут ее, как и тебя, Тамарой.

Тамара Марковна ни с того ни с сего заплакала. Вернее, она стояла посреди комнаты, смотрела на сына и молчала, а слезы сами заполнили ее глаза и стали скатываться по бледному лицу.

— Мама плачет, а плакать ей совсем незачем, — сказал бодренько Виль, подошел к Тамаре Марковне, и погладил ее по голове, и поцеловал ее в голову.

Позже Тамара Марковна сказала мужу, и на его настольном календаре появилась запись под номером вторым: «Поговорить с сыном по вопросу его женитьбы».

Степан Игнатьевич проработал статью из «Красной звезды», допил остывший чай и попросил жену разбудить сына.

— Может, ты отложишь, отец? — попросила Тамара Марковна. — Он поздно лег.

— А почему поздно?

— У них собрание было. Виля секретарем выбрали, секретарем всего факультета. Пускай поспит.

— Разбуди его, — сказал Степан Игнатьевич. — Отложить я не могу.

Тамара Марковна прошла в детскую, присела на Вилькиной кровати, сначала провела рукой по его голове, а потом тихонечко позвала:

— Сынок, вставай.

Виль открыл глаза.

— Вставай, сынок, отец вызывает.

Виль поднялся, поцеловал мать. Потом на ходу сделал две-три фигуры из утренней гимнастики и пошел умываться.

Через пять минут, одетый, причесанный, Виль открыл дверь кабинета.

— Можно, папа?

Степан Игнатьевич разрешил сыну войти.

— Садись, Виль, я должен поговорить с тобой, потому что сегодня уезжаю.

— Я слушаю, папа.

Степан Игнатьевич прошелся по кабинету.

— Это хорошо, — сказал он, — что тебя избрали комсомольцы своим вожаком. Это я ценю. Но ты неверно планируешь свою жизнь. Этого я не ценю.

— В каком смысле, папа? — спросил Виль, не понимая, о чем говорит отец.

Степан Игнатьевич остановился перед Вилем, застегнул верхнюю пуговицу пижамы и строго посмотрел на сына.

— В смысле твоей женитьбы, — ответил Степан Игнатьевич.

— Я этого не планировал, папа.

— Значит, мать говорит неправду?

— Правду, — сказал Виль.

— Об этом я и говорю. Неправильно планируешь свою жизнь.

— Это не планируют, — возразил Виль.

— То есть?

— А ты, папа, планировал свою женитьбу?

— Ты неправильно разговариваешь с отцом. Этого я не ценю. — Степан Игнатьевич снова прошелся по кабинету и потом сказал: — Запомни и усвой: сначала надо получить диплом, потом стать на ноги, то есть занять место в обществе, и только потом планировать женитьбу.

— Так, как говоришь ты, папа, я жить не могу. — Помолчал немного и прибавил: — И не хочу.

— Ты разучился разговаривать с отцом. Иди.

— Я хочу, чтобы ты понял, папа…

— Иди.

Виль поднялся и тихонько вышел из кабинета.

— Петрович, спишь? — спросила телефонная трубка голосом Олега Валерьяновича.

— Нет, а что? — спросил трубку Лобачев.

— Подышим?

— Иду, — сказал Алексей Петрович. Тихо, чтобы не разбудить домашних, Лобачев оделся, почти бесшумно открыл дверь и спустился по лестнице. Было далеко за полночь, и лифт в их доме не работал. На улице по черному голому асфальту ветер гонял поземку. Скоро зима.

— Петрович!

Лобачев обернулся на голос, поравнялся с черной фигурой. У нее был поднят воротник. Лобачев тоже поднял воротник. Когда они завернули под каменную арку, промозглый ветер кинулся опять им навстречу. Куда бы они ни сворачивали, ветер все время бил им в лицо. Казалось, что дул он сразу со всех четырех сторон. Скупая серая поземка змеилась вокруг огромного четырнадцатиэтажного дома.