Вообще, если покопаться в Сергее Васильевиче, то можно увидеть, что весь он состоит как бы из теневых сторон. Однако же не каждый день мы копаемся в людях. Каждый день мы здороваемся с ними, обмениваемся новостями, милыми шутками, иногда хлопаем друг друга по плечу, иногда травим баланду, то есть разговариваем о том о сем, трогательно вспоминаем прошлое, молодость и детство свое, вспоминаем хороших, а иногда и дурных людей, порой даже выпиваем по рюмочке и говорим — о чем только мы не говорим! Порой вроде бы и дружим с ними, хотя и не дружим на самом деле, а если долго не видимся, то даже и радуемся при встрече: «О! Сколько зим! Какими ветрами?!» — и так далее. Словом, если не копаться в Сергее Васильевиче, а просто жить рядом с ним, как живем рядом с другими, то Сергей Васильевич, как и многие другие, — неглупый собеседник, добрый, порядочный и вообще приятный человек.

Во всяком случае, когда они орут: «Долой Сергея Васильевича Шулецкого!» — все-таки надо сочувствовать не им, а Сергею Васильевичу. У него больное сердце.

В конце мая над Москвой начал кружиться легкий тополиный пух. Неслышно оседает он на подоконники больничной палаты, где окна растворены, где, медленно поправляясь, все еще лежит Федор Иванович Пирогов. Тополиный пух плавает в теплом воздухе, застилает безветренные уголки в тихих московских двориках, в глухих тупичках, отчаянно носится над широкими проспектами и площадями, проникает в окна и форточки горожан, медленно опускается на письменный стол к Иннокентию Семеновичу Кологриву, и к Сергею Васильевичу Шулецкому, и к Ивану Ивановичу Таковому, и даже к тем, у кого под окнами вообще никогда не росли тополя. Пушинки щекочут лицо, мелькают перед глазами, садятся на голову, на плечи и на ресницы. Летит тополиный пух.

Скоро, скоро все эти люди, о которых я пишу, разъедутся по разным местам — студенты на практику, их учителя и наставники на дачи, в санатории, дома отдыха, на юг, на север, на восток и на запад — земля наша вон как велика! Разъедутся и нарушат ровный ход моего рассказа, поломают сюжет и спутают запланированный порядок. И я, к сожалению, ничего не могу с этим поделать.

Алексей Петрович Лобачев и его друг Дмитрий Еремеевич Небыков мечтают о рыбалке. События вынудили их пропустить весенний жор, и теперь они с жадностью занимаются приготовлениями к летнему лову. Как бы ни были сильны для них переживания последних недель, эти переживания уже вытеснены новыми, а именно — предвкушением рыбной ловли.

Известно, что в наш атомный век рыбалка стала глобальным помешательством. Сдвиньте на минуту земные точки, и вы увидите с одной стороны земного шара на легком паруснике за ловлей океанской рыбы Эрнеста Хемингуэя, а на плесах степного Хопра — другого человека — Михаила Александровича Шолохова. Глаза, знающие о человеке и о мире почти всё, смотрят сейчас на эту малую малость, на пробковый поплавок, а сердце великого человека замерло в ожидании первой поклевки.

Окиньте мысленным взором водоемы нашей земли — реки и речушки, запруды и морские заливы, старицы и озера, искусственные моря и даже затопленные карьеры, — и вы увидите легионы этих фанатиков, бредущих по берегам в поисках счастья, сидящих и стоящих, завороженно глядящих на воду, укрывшихся в зарослях тальника, лозняка, в камышовых чащобах, в заранее приготовленных сижах, на отмелях и откосах, на мостах и отвесных кручах, на кормах лодок, на баржах и пристанях и просто по колено в воде. Они затемно прибывают сюда на своих двоих, на электричках и автобусах, на казенных, персональных и собственных легковиках, на мотоциклах и велосипедах, на попутных грузовиках и в рабочих поездах.

Крупный военачальник, герой многих сражений, форсировавший в свое время и Днепр, и Одер, и другие великие реки, сидит где-нибудь перед тихим омутом Нерли или Прони и, отрешенный от своей славы, таскает ершей. И рад этим ершам до смерти.

Командированный из столицы в областной город фанатик рыболов остается верным себе до конца. Справив дела и отказавшись от приглашений и визитов, с тростью и портфельчиком своим тайно проникает за городскую черту, на пустынный берег Воронки, или Орлика, или другой какой речки. Трость, благодаря современному уровню техники, очень скоро превращается в многоколенное капроновое удилище, из портфельчика извлекается леска, в аптечных склянках — замешенное еще дома, еще в Москве, тесто на растительном масле, а то и кашка из геркулеса, а то и просто мелко порезанная хлебная корочка. И нет уже командированного, он уже легионер бесчисленных легионов, осаждающих водоемы нашей бескрайней Родины.

И даже этот полковник, онемевший перед заброшенным прудиком. Как ни серьезен он и непроницаем в полковничьей тяжеловатой выправке — он тоже один из них. Личный шофер полковника, стоя на коленях, насаживает червя. Когда насадка готова, шофер поднимается с колен. «Можно бросать, товарищ полковник», — говорит он, обращаясь к застывшему монументу. Монумент коротким движении руки забрасывает снасть. «Клюет, товарищ полковник», — докладывает шофер. И монумент, не нарушая выправки, делает движение рукой. «Не подсекли, товарищ полковник!» — говорит шофер и снова насаживает червя. Через полчаса полковник устает, он выпускает из рук удочку, которую подхватывает шофер, чтобы смотать ее и убрать в машину.

Хотя рыбалка была и неудачной, полковник, довольный, отбывает в одному ему известном направлении. Он молча, со строгим и занятым лицом сидит на мягком сиденье. Но дома, сняв воинские доспехи, поделится с женой и детьми своими переживаниями, даже пошутит раз-другой и улыбнется при этом в нужных местах своего рассказа.

Словом, в какую бы незнакомую обстановку ни забросила вас судьба, с каким бы случайным или не случайным кругом людей она ни свела вас, вы всегда можете рассчитывать на то, что найдете родного человека, который обрадуется вам и поймет вас с полуслова. Пусть вы летите в самолете, или томитесь в приемной министра, или заседаете на важном ученом совете, даже если вы заседаете на каком-нибудь славянском конгрессе, или в одной из комиссий ООН, или с туристской группой стоите перед знаменитым Акрополем или римским Колизеем, или находитесь в кругу монтажников Братской ГЭС или заводских рабочих, инженеров и служащих, — одним словом, если вы томитесь одиночеством среди незнакомых вам людей, выберите такую минуту, киньте слово о рыбалке, и в тот же миг кто-нибудь из академиков или работяг, из писателей или генералов, из дипломатов или такелажников и даже из секретарей обкомов по пропаганде отзовется на ваш голос, окажется вашим родным братом по этой великой страсти. Вашему одиночеству наступит конец, вас будут слушать и сочувствовать, вам будут рассказывать, перебивая вас, о редких случаях, о невероятных случаях на рыбалках, где у всех до единого почему-то срывается и уходит самая крупная рыба.

Пенсионеры и большая часть работающего человечества подвержены этой глобальной страсти. Почему? Потому что за окном — атомный век. Потому что ежечасно и даже ежеминутно растут города, и но земному шару расползается асфальт, и теплая материнская земля уходит из-под ног, земля, по которой еще в детстве вы ходили босиком. Машина, бетон, стекло и асфальт и заботы, бесконечные заботы века отлучают горожанина от пыльного проселка, от лесной тропинки и луговой росы, от полевых горизонтов, заходов и восходов, от ночного костра у дремучей речушки, от того мира, из которого когда-то давным-давно выделился человек. И этот человек, не желая расставаться со своей колыбелью, тоскует и тянется к земле, к пыльному проселку, к лесной тропке и луговой росе, к полевым горизонтам, закатам и восходам, к ночному костру у дремучей речушки. Он тянется ко всему этому и становится рыболовом.

— Ешь твою мышь! — говорит Дмитрий Еремеевич и останавливает своего «москвичика». Засветло они успели проскочить шоссе и свернуть на полевую дорогу. И тут, на проселке, у Дмитрия Еремеевича из самых глубин души вырывается этот восторг. — Ешь твою мышь! — говорит он восторженно, останавливает «москвичика» и выходит из него вместе с Лобачевым.