— После такого оружия, какое сейчас, муравьи и те передохнут, микроба жить не сможет.

— Да и я думаю: неужели за океаном мозги у людей другие? Не должно быть. Мозги одинаковые. Но темные. Как у нас когда-то были. Тоже не понимали своей судьбы, своей выгоды. Большевики, Ленин открыли нам во-он когда двери в новую историю, в новую жизнь — разве ж все поняли? Разве ж не пролито крови целые реки оттого, что не все поняли? Вот, Сережа, говорят, классовые интересы. Рабочие, мол, за одно, хозяева — за другое. Но были же светлые головы из хозяев, пошли с нами, потому что поняли. Так и тут. Поймут же в конце концов, где правда зарыта, с кем надо идти, а с кем не надо. Я лично верю в людей, в их мозги.

Федор Иванович говорил высоким голосом, часто сбивался на фальцет, говорил с хрипотцой. Сережа уже привык к этому голосу, и теперь ему думалось, что только таким голосом можно говорить чистую правду.

— Федор Иванович, — подвинулся Сережа поближе, — а вот вы смогли бы уговорить этих американцев? Ну, не уговорить, а объяснить им — где правда?

— Определенно мог бы, Сережа. Не таким объясняли. Ты не помнишь, конечно, как мы колхозы создавали. Каких только темных не было у нас, и злые были от темноты своей. А ведь уговорили. Я уговаривал, разъяснял, другие тоже, общими силами убедили.. А ты, Сережа, что? Занимаешься? Пахнет от тебя подвальчиком.

— У дяди Паши был, он вызвался меня в город подвезть.

— А я слышу, потягивает от тебя, но не пойму, думаю, может, варом так сильно отдает, дратву тут смолил, может, думаю, от дратвы. А ты чуть пригнешься, и сразу сильней тянет. А что Пашка? Как он поживает?

— Не совсем понятный мне человек, Федор Иванович. То вроде понятный, то опять не совсем понимаю. Вот приехал к нему главный врач, Евгений Михайлович, куркулем называет. Смеется, конечно, а похоже, что и по правде. И я тоже. Даже вот сегодня. Давай, говорит, довезу, беги за бутылкой. Но, говорит, могу и без бутылки. Вот и не знаю, может он без бутылки или не может.

— Не сразу, Сережа, поймешь такого человека. А человек он наш, нами созданный. Не простой. Вот отец его был простой. Простой сквалыга, простой накопитель. Он же мне чудок родня. Знаешь, чем он в нэп занимался? Лошадями. Конокрадом был. Вон когда еще. Потом при колхозах работал, как все. Но тихо про себя копил, копил все. Барахло, всякую дрянь. Когда помер, на чердаке нашли два тюка шерсти, всю моль побила, вытряхнули, а там пыль, труха, нету шерсти. Зачем она ему? Хранил, хранил и хоронил от своих. Два мешка одежи. Костюмы дешевенькие, штаны, стеганки. Два мешка. Кому они нужны? Неужели сам собирался носить? Не может быть. Просто болезнь. У Пашки, говорят, тоже всего полно. Я давно у него не был. Но работяга редкий. Все может. Я видал, как он дом строил. Один, без всякой помощи. Как крот рылся, под фундамент копал. Скажет отцу, помоги, мол, копать. Куда там! Ничего, говорит отец, у тебя не получится, а я, мол, не дурак, чтобы грыжу тут наживать. Никто вообще не верил, он первый тут начал строиться.

— У него в сарае, например, в гараже, чего только нету, как в Сельхозтехнике, это Евгений Михайлович сказал. Да и я тоже видел его запасы. И от «Запорожца», и от «Жигулей», от мотоцикла. Зачем ему?

— Как я понимаю, Сережа, это регулятор отношений.

— Какой регулятор?

— Видишь ли? Мы ведь, руководители, всю жизнь зовем людей работать, выполнять, перевыполнять, в любых условиях. Вот я до войны в совхозе был директором, в степи под Манычем. Помню, тракторист приходит ко мне и говорит: не могу, мол, больше, вот сапоги разваливаются, уже чинил-перечинил, одни латки да дырки, не могу больше. А снежок еще не сошел, хлюпает на дворе, мокрый снег. Я поглядел на него и говорю:

«Да что ты с сапогами своими. Я вон босиком в свое время вкалывал, не жаловался. Надо через не могу».

Человек ушел, голову опустил и ушел, не бросил работу. Я не мог ему тогда помочь, но не так надо было говорить с ним. Не та-ак. Это все привычка наша коммунарская, давай, давай! Даешь промфинплан! Даешь пятилетку в четыре года! Все даешь! И вот появились такие, как Пашка. Хватит, сказали они. Даешь-то даешь, но и мы не двужильные, и власть не только ваша, но и наша, не только вам, но и нам нашу долю отдайте. Вот он и стал регулировать отношения между руководителем и рабочим. Не дает нам зарываться особенно. Нету его доли от социализма, он повернулся и пошел. В другом месте найдет свою долю. Вроде и выглядит не очень-то важнецки, в нашем понимании — вроде рвач и так далее. На самом же деле регулятор в системе социализма. Если мы, руководители, не всегда понимаем это, он нам напомнит. Может, в слишком грубой и окончательной форме, но напомнит нам о нашем долге перед ним. А то мы все говорим о долге перед страной, перед народом, перед своей совестью, а вот перед ним, перед конкретным работником, у нас вроде никакого долга и нет. А ведь он есть. Есть, Сережа!

Не-ет, Пашка не куркуль, он современный человек, он видит, как живут и как надо жить, по телевизору хотя бы, да и по газетам, как там представляется дело, в идеале конечно. Он и оттуда черпает свои понятия. Правильно делает. Поэтому требует от жизни уровня. Хочет жить на уровне современного человека. И добивается этого, только надо учесть, своим трудом, а не какими другими путями, обходными и нечестными.

— Да, у него чего ни спроси, где взял то, где взял другое, — один ответ: куплял. Все куплял, ничего, говорит, не крал ни у кого. Тем более у государства. Я вроде понимаю его, и то, что вы говорите, — тоже понимаю, но вот думаю, что не каждый сможет так поставить себя. Как-то вроде неудобно. Я лично, например, так не смогу.

— Конечно, не каждый может поставить себя в такие твердые отношения с государством, то есть с руководителем. И не каждый руководитель поймет Пашку правильно. Легко его зачислить в хапуги и рвачи. Но это, еще раз повторяю, фигура нынешняя, наша, недавно появилась у нас. Раньше ее не было. В то же время появилась эта фигура не на голом месте, она сперва создана нами в пропаганде нашей, в печати, телевидении и так далее. И что важнее всего, мы, то есть государство, перед этой фигурой не можем оказаться банкротами, мы в состоянии уже не только дырявые сапоги заменить трактористу, но и создать современные условия жизни. Можем. И даже стараемся поднять у рабочего потребности не только материальные, но и духовные! Ведь Пашка не сам по себе стал таким. Он ведь читающий человек. У него книги. Он журналы выписывает, музыкой интересуется. Я все это знаю хорошо. И мы можем пойти навстречу этим его потребностям. И все же есть еще у отсталого руководителя как бы вроде предрассудка такого, старого: ты, мол, давай сперва, давай план, давай долг свой перед государством, а эту говорильню, эти стяжательства свои оставь, потому что это, мол, бездуховность, вещизм и так далее. Это мы еще умеем. Обозвать бездуховностью желание жить на уровне современного человека! Это мы бездуховными были, когда не могли еще удовлетворить духовные потребности людей. Вот когда она была, бездуховность. Теперь — шалишь. Конечно, есть и сейчас накопители и бездуховные. А когда их не было? Они были во все века. Но с ними нельзя путать нынешнего рабочего, который стал интересоваться музыкой и — да! — красивыми вещами, красивым бытом, уютом. Не-ет, тут мы, руководители, частенько отстаем от хода дел, от развития жизни и людей.

— Вот Федор Иванович, кабы все так понимали, а то ведь не все? Например, наш министр понимает, другие, третьи, но многие еще не того, недопонимают.

— Я тебе скажу, Сережа. Сейчас, мне кажется, больше я бы воспитывал руководителей, чем рядовых рабочих. Они больше нуждаются в этом. Многие поотстали от времени, от нынешнего социализма, он же не стоит на месте, развивается. А люди не всегда поспевают за этим развитием.

Федор Иванович повернулся на своем сиденьице, крикнул:

— Настенька! А подай нам с Сережей чайку! Как, Сереж, насчет чайку?

— Давайте попьем.

— Я вижу, тебе надо крепенького, чтоб голова не болела. Хорошо вот, сестренка со мной возится, а то каюк бы мне, Сережа. Куда мне, полчеловеку? Как жинка померла, я прямо перепугался. И ее жалко, конечно, и самого стало жалко. Что делать? А тут Настенька. Не получилось у ней семьи, приехала и прижилась, а я спасся. А то бы каю-ук, Сережа! — немного скрипуче посмеялся Федор Иванович. Еще и смеется. Вот человек!