Но где же базар? Был ведь на вокзальной площади, на пустыре, который тянулся от городского театра до самого вокзала. Теперь дома, улицы, никакого пустыря. Завернули в переулок, остановились среди бесчисленных автомобилей, «жигулят», «Москвичей» и даже новых «Волг». Вот съезд. Пашка помнил: у базара коновязи были и лошади, и фургоны с лошадьми, распряженные быки жевали сено в повозках. Нету ни лошадей и ни быков. Одни автомобили да мотоциклы. И у ворот рынка уже завивался воронкой народ. Горожане, большей частью чистые, ухоженные женщины, молодежь, чабаны в папахах, деревенщина, селяне вроде Пашки. Запирали на ключ собственные машины и спешили к воротам с ведрами, затянутыми сверху полотном или старыми тряпками, с мешками из полиэтилена, в которых зеленел лук, чеснок; даже тутовую ягоду несли на продажу.

Сразу же за воротами длиннющие ряды такой яркости, пестроты, игры красок: зеленое, красное, желтое; а там, где выставлены цветы, говорить нечего, можно потонуть в радужном цветении торговых рядов. Впереди со своими ведрами хозяйским шагом ступала Валентина, расталкивая прохожих, за ней Пашка с Сережей. На прилавках, просто на сколоченных лавках горы клубники, огурцов, помидоров, слив и ранних вишен, черешни, лука, чеснока с рубчатыми белыми головками в кулак величиной. Рябило в глазах.

— Маня, нету местечка? С тобой не пристроюсь, Нюра? — шла Валька и спрашивала своих знакомых по базару товарок. Наконец одна цыгановская, пораньше прибывшая, позвала Валентину к себе, потеснилась, освободила для нее место. Валька поставила ведра, взяла у Пашки вязанку лука, «семейного», развязала ведра, вынула стеклянную банку, литровую. Наполнила клубникой, поставила сверху на полное ведро и запела: подходи, свеженькая, только с грядочки, медовая клубника. Черешня, только с веточки, гляди какая, ну, дядя, давай, два рубля баночка, почти даром…

Пашка повел Сережу по базару, поглядеть кое-какого товару. Да… Как в далеком детстве. Господи, ну чего только нету на этом базаре. Прошли длинные ряды с красно-зелеными грудами и ворохами на лавках, под навесом, где новые ряды с другими фруктами-овощами, с медом и цветами. Завернули от навеса на простор. Тут толпы ходили какими-то непонятными кругами, как полая вода в реке. У пристенка сидели цыгане. Перед ними, растянутые по земле, лежали кованые цепи. Для собак. Мотыги, топоры, вилы. Старый бородатый цыган в душегрейке поверх атласной красной рубахи, в черном картузе, в полосатых штанах и мягких сапожках. Он картинно привалился к простенку и безучастно смотрел перед собой. Рядом два быстроглазых цыганенка, тоже в сапожках и ярких свитерочках. Они живо наблюдали за публикой, показывали на кого-то пальцем, пересмешничали, потом наваливались друг на друга, возились прямо на земле, как медвежата, смеялись и лопотали по-своему. Перед ними тоже лежали врасхлест цепи. А вон в сторонке кучкой, яркой и текучей, перемещались с места на место цыганки, старухи, молодые, кое-кто с грудными детьми на руках, в широких и ярких юбках, в таких же ярких кофтах и свитерах. Среди них вдруг оглянется и поразит писаной красотой молодайка, совсем еще девочка, но уже за руку держит глазастенькую девчушку, видать, дочку. Они шумно снуют по базару в поисках заработков, гаданий главным образом, а то и просто попрошайничают. Неумирающее, неистребимое, не прирученное никем, никакой властью, фараоново семя. Они всегда были и остаются по сей день украшением любого сборища людей.

Дальше пошли барахолки. На постеленных лоскутах всякая рухлядь, всякая дребедень: от старых ношеных-переношеных пиджаков, шалей, застиранных блузок до ржавых замков, запоров, утюгов и шурупов. И автолавки с товарами разных торговых организаций, приехавшие сюда иногда очень издалека, от самых гор. Шикарная обувка местного изготовления, пиджаки, пальто и куртки из чистого кожзаменителя, вязаные кофты, свитера и бог знает еще что навалено на разостланные паруса или вывешено на веревках и дверях автолавок. И все это гомонит, предлагает свой товар, зазывает или молча ждет своего покупателя.

Отвалили от торговых рядов. В стороне от открытого рынка, где продают потрошеных гусей, уток и кур, розовых обсмоленных поросят, где висят говяжьи, бараньи и свиные туши, напротив этого крытого помещения, возле какой-то построечки, толпятся голубятники. Голуби в корзинах, в клетках, в руках менял и торговцев живым товаром, в карманах и за пазухами. Тут обмен, галдеж, придирчивый осмотр породистых сизарей, мохноногих вертунов, дутышей, турманов, перевертышей и бог знает каких еще голубей. Здесь толпятся только любители и знатоки. А поодаль новая толпа. Просто толпа. Без всякого товара.

— Это что? — спросил Сережа.

— Это, — с гордостью ответил Пашка, — это наш деловой народ. Дельцы. Хочешь дефицитные запчасти к автомобилю, к мотоциклу — пожалуйста. Скажи адрес, и тебе доставят прямо домой. Хочешь автомобиль, достанут и автомобиль. Они всё могут. Деловые люди… Вот купи кроссовки, местные, а не хуже столичных, прогулочные туфли, тоже местные, из замши.

— Прогулочные? Что я, прогуливать в них буду?

— Так называются. Тебе понравятся.

Ладно. Купил. Вошли в шашлычную, где стоял сизый пахучий дымок. Под бойкий разговор, под шум и суету съели по шашлыку, выпили по бутылке пива. Ничего. Конечно, такое и не снилось в Уренгое. Там свои прелести. Там мучной снег скрипит на улице, там все до́ма, в общежитии, все удовольствия на дому.

Возвращались мимо мешков картошки, сваленных на землю. У мешков сидели горцы в папахах колесом, товар из Кизляра и из-под Орджоникидзе. Горцы с орлиными глазами в красных прожилках бойко торговали хорошо сохранившейся старой картошкой.

Валентина выгребала последнюю черешню. Клубника была продана. Лук тоже продан.

— Давайте, последняя, последняя. Не достанется — пожалеете…

— Ну как? — спросил Пашка.

— Дождь идет, а мы скирдуем, — со смешком ответила Валентина. Очень была довольна собой и своей сноровкой в торговле. Вот баба.

Высыпала покупателю последнюю банку, бросила в пакет ему последние ягоды, бери, пользуйся моей добротой.

— Все. А вы боялись.

Собрала пустые ведра, тряпки — и вон с прилавка. Подмигнула Пашке:

— На тридцать два рублика. Подружка моя, Лида, она в прошлом году на две тыщи наторговала. Вот как надо жить!

— Ну что, поехали.

Утро разыгралось ясное и тихое. По дороге даже с открытыми ветровичками чувствовалось, как парит воздух, густеет жара, но чистое небо никого не могло обмануть: собирался дождь. Откуда при тихом сиянии позднего утра? Ниоткуда. От этой застойной теплыни, жары.

И в самом деле, уже при подъезде к Цыгановке начало пасмурнеть, как будто легкой пленкой стало затягивать небо. Просто из ничего собирались дымные сгущения, потом в одном, в другом месте начали скапливаться, темнеть курчавые тучки, расползаться по небу. И вот уже с запада зависла набрякшая влагой тяжелая туча. Свежим ветерком потянуло по-над землей, с минуты на минуту жди — обрушится ливень.

Пашка загнал машину, закрыл гараж, и вот он рухнул. Крупные капли замолотили по чистому и плоскому асфальту двора, зашумели в высоком тутовнике, в резных листьях виноградного навеса. Пашка ладонями прикрыл лысину, пересекая двор, а дождь нахлестывал по голове, по спине, так что пар поднимался над ним. Перед самым носом юркнул в открытую дверь Демьян, испугался ливня.

— Ну это ничего, огурчики пойдут, малинка, хорошо для огорода, — встретила Валька мокрого Пашку. — У бога всего много. И дождик хороший, и ведрышко, все у него в запасе.

— Тебе бы за этого бога замуж выйти. Если так пойдет поливать, да каждый день, наплачешься. В горах, говорят, лупит уже целую неделю. Дюже уж много у твоего бога. То молчал, молчал, кое-где хлеб выгорел, а теперь опамятовался, запустил. Где хлеб остался, дык повалит весь. Гля, как запузырил. — Пашка смотрел в окно, где весь двор покрылся желтыми пузырями, фонариками.

Треснуло и раскололось небо, окно ослепило.

— Господи, пронеси мимо, — испуганно взмолилась Валька. И прислушалась. Выглянула за дверь. — Ну да, совсем забыли. Утки просются под воротами. Иди впусти уток.