Казалось, он позабыл о милом его сердцу всегдашнем отвращении к битвам. Антоний сомневался, чтобы противник приобрел к ним вкус. Его аппетит алкал иного мяса — сокровищ, которыми были набиты гробница Клеопатры и святилище возле нее. Ради них он сделает все — и не подавится, как бы ни было невкусно.

— Дохлый индюк! — бормотал Антоний. — А шейка-то то-о-ненькая — так бы и… хрясть! А спеси-то, спеси! Крохобор!

Он изучал карты города, а гонцы сновали туда и обратно, принося вести о каждом шаге Октавиана. Готовясь встретить врага, Антоний рассредоточил войска: часть легионеров поставил на окраинах, остальные маршировали по широким улицам города.

Один из гонцов чуть не упал с коня.

— Бой! — еле выдохнул он. — Бой у ипподрома… кавалерия, их авангард…

Антоний вскочил со стула.

— Публий! Моего коня! Цецилий? Труби «к оружию» — и на коней!

Но черного великана привел не Публий, а Марк. Выражение его лица было красноречивым. Публий исчез и сейчас бежал навстречу врагу. Но Антоний предпочел не думать об этом. Одним прыжком он вскочил с земли прямо на спину жеребца — по-прежнему стройный, ловкий и гибкий, сильный, как Геркулес, хоть Октавиан и поносил его, обзывая жирной и старой падалью, — и ударил пятками в бока. Марк не успел выпустить поводья, и конь потащил его за собой. Антоний выхватил у него поводья. Вскрикнув, Марк упал, но Антоний уже несся прочь, чуя сражение. Конница бросилась следом, готовая умереть за него, как и всегда.

Боги не отказывали себе в удовольствии поиронизировать, встреча конниц произошла на ипподроме. Конники Октавиана вышибли пеших легионеров Антония и расположились лагерем — заносчивые твари! — прямо на арене, где молодые горячие александрийские всадники любили нахлестывать своих коней. Лишь половина из непрошеных гостей сидели верхом. Остальные копали канаву, обозначающую границы лагеря. Антоний обрушился на них с ревом и гиканьем.

Это была настоящая битва, стремительная и жаркая. Один бешеный рывок в центр только что разбитого лагеря, всеобщая суматоха, и — сеча боя, бок о бок. Конники Антония числом превосходили противника, лучше держались в седле и сражались на свежих конях. Они захватили лошадей врага — лишь нескольким удалось ускакать. Многие всадники были убиты, а остальных отогнали к основным силам армии, топтавшейся по краям ипподрома и гадавшей, куда же двинуться потом.

Длинная шеренга вражеских легионеров могла бы ударить по маленькому отряду Антония и уничтожить его, но казалось, что при его появлении они были ошеломлены не меньше, чем их авангард. Антоний засмеялся — беспечный безудержный смех звонко прозвучал в гробовой тишине.

— Октавиан! — проревел он. — Эй, Гай Октавий! Мое почтение! Что скажешь на то, чтобы покончить с этим прямо сейчас? Схватка — один на один, все или ничего[104] — и победитель пожинает лавры.

Последовало молчание — как всегда. Антоний покачал головой.

— Октавиан, мальчик мой. Ты нагоняешь на меня скуку. Все-таки ты редкостный зануда.

В рядах зашевелились. Через минуту вперед вышел мужчина: невысокий, щуплый, одетый в доспехи, которые были ему велики. Из забрала прорезался даже не голос, а свист, — гостинчик от его бесконечных насморков или катаров. Но говорил он достаточно членораздельно.

— Наверняка есть много других способов дать себя убить.

— Да уж, конечно. Но сколько из них сведут меня с тобой?

— Похоже, у тебя что-то на уме, — сказал Октавиан сухо, но с любопытством. — Нет, благодарю. Почему ты не нападаешь на мою армию? Сдается мне, это прекрасно разрешит спор, не так ли?

— Нет, благодарю, — эхом повторил его ответ Антоний — издевательским тоном. — Я выехал погулять ради чуть более приятной причуды.

Антоний вздыбил коня в кавалерийском приветствии. Когда конь опять опустился на четыре ноги, он развернулся — конники уже скакали прочь, оставляя своего полководца позади. Он засмеялся — а почему бы и нет? — и устремился следом.

Антоний на черном ниссанском жеребце въехал прямо во дворец, в залу, где ужинали Неподражаемые, они же Commorientes, и спешился, бросив меч к ногам Клеопатры. Он усмехался, как мальчишка. Конь фыркал и бил копытом — трещины расходились на бесценных плитках пола.

— Добрый вечер, мой господин, — спокойно сказала Клеопатра. — Как я догадываюсь, у тебя был приятный денек?

— Роскошный!

Пришел раб и увел коня. Некоторые из особо утонченных приятелей Антония зажали носы от неожиданного «подарочка». Он засмеялся.

— Жеребцы не особо-то церемонятся! Пакостят где попало.

— Совсем как мужчины, — заметила Клеопатра и протянула ему руку. Антоний взял ее и сел рядом — в доспехах: от него пахло лошадью. Царица не подала виду, что ее слегка замутило от этого запаха. Ее господин был счастлив: он одержал победу, какой бы незначительной она ни казалась, и вышел из мрачного состояния, столько дней одолевавшего его.

И начался пир — славный пир, один из лучших, каким когда-либо наслаждались друзья и соратники Антония. Еда была превосходной, вино — вкуснейшим, с тонким ароматом, развлечения — роскошными и упоительными. Клеопатра рассыпала сокровища своего ума с ошеломляющей меткостью. Земной юмор Антония заставлял смеяться даже самых капризных, манерных и придирчивых эстетов. Они позабыли о пустых ложах, о проигранных битвах, о враге, расположившемся лагерем близ вилл Канопа. Смерть подошла совсем близко. Но этой ночью они были живы — и веселы.

Диона очнулась от тяжелого сна, постепенно, смутно осознавая, что во дворце идет пирушка, даже на таком расстоянии чувствуя ее искрометный блеск и веселье, слыша смех храбрых мужчин перед лицом гибели. Александрия была погружена во тьму и пыталась справиться со страхом. Враг стоял у ее ворот. Завтра он ворвется в них или будет отброшен назад. Но в любом случае будут умирать люди, будут гибнуть воины, и если они проиграют битву, в город придет смерть.

Commorientes хладнокровно игнорировали подобные мысли, хотя была уже полночь. Диона слышала музыку так ясно, словно сама находилась в зале: до нее донеслись пронзительный звук свирелей и глухие удары барабанов. Голоса были высокими и щемяще-сладкими.

Она села на циновку. Музыка не снилась ей, как не снился и пир во дворце, более того, она все слышала своим земным слухом — и очень ясно. Музыка доносилась с улиц.

Диона набросила шаль и побежала, босая, с непокрытой головой, сквозь полную неясных бормотаний теней черную тьму святилища. Какие-то тени кинулись следом, в сумраке призрачные, но и удивительно реальные, одна из них схватила ее за руку.

— Мама, мама! Что это?

Мариамна полностью проснулась и цеплялась за няньку. Диона шикнула на дочь, заставив замолчать, и в сопровождении жриц повела ее к выходу из храма.

На улице было темно. Звезды сияли по-летнему мягко. Казалось, все замерло, не раздавалось ни единого шороха — даже коты куда-то попрятались, позабыв про охоту.

Но музыка слышалась ясно, голоса были чисты до дрожи. Диона знала песню, которую они пели.

«Euoe! Euoe Bacchai!»

В бездыханной тиши ночи пронесся шквал звуков и медленно утих, словно по улице прошла шумная толпа.

«Alalala! Euoe! Euoe Bacchai»[105].

Но никого не было видно. Только слышались голоса. Голоса уносились вдаль, уходили прочь из города, на Восток, к воротам Солнца — к лагерю Октавиана в Канопе.

— Мама, — сказала вдруг Мариамна, сонно и немножко капризно. — А почему бог уходит?

Диона вздрогнула. Взгляд Танит был безумным. Остальные жрицы жались друг к дружке. Одна из них рыдала и билась в истерике, не в силах с собой справиться.

Пора было взглянуть правде в лицо.

— Да, бог ушел, — подтвердила она. Дионис оставил наш город.

— Мы пропали! — Танит закрыла лицо руками.

— Нет. Пока еще нет. Разве вы забыли?