— Мы в осаде. Нас поставили на место. Но мы заслужили это, поскольку слишком задрали нос. Но все равно, черт возьми, пока мы сильнее! Войско у нас больше, а флот лучше. Мы заманим врага в глубь страны, а потом атакуем и разгромим его.

Так говорил он Клеопатре, пришедшей с кучкой женщин в гавань, чтобы приветствовать горстку кораблей, пробившихся сквозь блокаду Агриппы. Антоний был в доспехах — не в золотых, парадных, поражавших роскошью, но в походных, сделанных из отличной прочной бронзы и кожи, очень удобных. Ординарец, держа его жеребца под уздцы, ненавязчивой тенью следовал за своим командиром, пока тот шел по причалу рядом с царицей.

— Кораблей еще не видать, — сказала Клеопатра. — Я надеюсь, что милосердные боги не допустят, чтобы на наши суда напали еще раз, после того как они скрылись из виду возле острова Закинф. Они везут зерно — нам оно крайне необходимо.

— А вино разве нет? — проворчал Антоний и вздохнул. — Да что там! Я скоро свыкнусь с этим дерьмом, которым нас так любезно потчуют. Могу поклясться, они кладут туда смолу. У него привкус… о боги! Во рту у меня так пакостно, словно я съел кучу сосновых шишек.

— Да, смола в нем есть. И уксус чувствуется, — царица нахмурилась, глядя на море. — В западном лагере новая вспышка чумы. Кашель буквально душит мужчин. Они относят все наши беды на счет удачи Октавиана и стрел Аполлона. Якобы бог убивает их за то, что они осмелились пойти против одного из истинных наследников Цезаря.

— Скорее, из-за того, что засиделись на одном месте и слишком долго наполняли отхожие места, — съязвил Антоний, имея в виду то ли их, то ли себя заодно. — Все потому, что мы набрали слишком много неримлян — им невдомек, что такое дисциплина и выносливость.

— Я тоже не римлянка, — сказала Клеопатра спокойно, но с едва уловимой ноткой льда в голосе.

— Но ты и не сирийский новобранец. Они бы так и жили среди грязи и отбросов, как собаки, если бы наши центурионы не следили за каждым их шагом. Ничего удивительного, что они болеют. Я, пожалуй, займусь санитарией и заставлю их облагородить свои отхожие клоаки. Кстати, будет для них занятие — если нет другого.

— Мы могли бы выступить, — неуверенно произнесла она.

— Нет. Еще рано.

— Но уже скоро…

— Скоро. — Он погладил ее щеку кончиками пальцев. — Ну что ты, любовь моя, крепись. Мы просчитались — это точно, тут уж ничего не попишешь. Но мы все поправим. Вот увидишь.

— Надеюсь, — вздохнула Клеопатра.

Корабли так и не приплыли. Агриппа захватил или потопил их — одни боги знают об этом. Теперь даже свиту царицы перевели на половинный дневной рацион, который, однако, был еще вполне внушительным. Армия пока не испытывала лишений — по крайней мере, таких, как по пути от Атропатены.

Настроение Луция Севилия ухудшилось — в противоположность расположению духа Дионы. Жена выглядела почти счастливо, что было явным парадоксом, но Луций знал и другое: она чувствовала себя хуже, чем просто ненужной, беспомощной. Из-за этого его глодала вина, что, в свою очередь, очень раздражало. В чем он виноват? Ведь не он настаивал на поездке в Грецию. Он с радостью остался бы в Александрии, вдали от этой долгой изматывающей осады. Вдали от правды, которую он понял в Афинах: Антоний стал для Рима чужим.

На самом деле здесь Антоний казался больше римлянином, чем где бы то ни было: он командовал войсками, занимался делами военными, оставив вино, эллинские наряды и греческих собутыльников. И все равно эта армия была преимущественно восточной. Большинство его легионеров никогда не видели семи холмов Рима и не вдыхали по утрам ветерка с запахами вод Тибра.

Рим — и Октавиан — отказывались посылать Антонию римские войска. Необходимость заставляла его набирать рекрутов на Востоке, поскольку он не собирался ни переносить военные действия в Италию, ни возвращаться в Рим, ни сталкиваться лицом к лицу с Октавианом на родной территории. Его доводы были верными, и Луций не мог не согласиться с ними. Война в Италии ранит само сердце Roma Dea. Война же на Востоке могла разрешить проблему, не причиняя вреда Риму.

Но это была палка о двух концах. Война Антония вне Рима отдалила его от родины, окончательно сделала неримлянином. Почти все воины были чужестранцами, в его шатре слышались чужеземные наречия. Перед глазами мелькали чужеземные лица. Он делил ложе с египетской царицей, державшей в плену его сердце. Она присутствовала на всех военных советах и, по мере своих возможностей, управляла ими.

Луцию нравилась Клеопатра — насколько она вообще могла нравиться. Такие женщины возбуждают либо любовь, либо ненависть и очень редко — другое, нейтральное чувство. Но все же… Клеопатра не была его царицей. Он не присягал ей и не принимал добровольно ее права властвовать над ним.

Луций не мог поделиться такими мыслями с Дионой. В основном теперь они встречались только на ложе, потом сближались, молча, в тишине, а затем засыпали или — в последнее время так случалось все чаще — засыпали сразу. Он привык просыпаться в ее объятиях, но теперь он обычно оказывался забытым и одиноким на своей половине ложа, она лежала на своей, свернувшись калачиком, повернувшись к нему спиной, а посередине пустого пространства между ними возлежала ее кошка. Если Луций пытался коснуться жены, она отмахивалась от него во сне или просыпалась и смотрела так, словно он был незнакомцем.

Правда, просыпаясь полностью, Диона всегда улыбалась и шла в его объятия. Но отчуждение между ними росло.

Ощущает ли она это? Луций даже и не пытался спрашивать, будучи уверенным, по крайней мере в душе, что они отдаляются друг от друга.

Долгими ночами напролет он лежал без сна, при свете светильника, тени от которого играли на стенах палатки, и смотрел на спящую жену. Диона никогда не выглядела несчастной, совсем наоборот: казалась существом самодостаточным, не нуждающимся ни в ком. В своем одиночестве она чувствовала себя уверенно, в отличие от нега.

Была ли она такой, когда он впервые увидел ее? Нет. Тогда с нею был сын. Никогда еще до того как она поехала в Грецию — Луций не видел ее без ребенка, который находился если не радом, то наверняка где-то поблизости. А теперь… Может, такой она была до брака с Аполлонием? А может быть, теперь он видит Диону, которая с самого детства была жрицей, голосом и служанкой своей богини. Жена напоминала ее кошку — лоснящуюся и независимую. Ужасающе независимую.

Ему осталось место лишь на задворках ее души — она ясно дала ему это понять. Но он не хотел задворков. Ему было нужно ее сердце.

Луций подумал, что в своей любви к уюту и теплу он очень похож на Антония. Но Антоний не хотел жрицу из Александрии. Антонию был нужен Рим.

Луцию Севилию, гаруспику, утром предстояло истолковывать знаки — через месяц после того, как армия Антония покинула Патры и подошла к мысу Акций. Это произошло потому, что туда же направился Октавиан после завоевания Керкиры, а Агриппа выбил Антония со всеми его кораблями и сухопутными силами из Патр, а потом и с острова Левкада. Акций оставался последним его убежищем севернее Левкады и южнее Керкиры.

Антоний до сих пор был потрясен своим отступлением. Он ожидал, что удержит Патры или по крайней мере Левкаду. Но Агриппа был ушлой бестией; слишком сильным — и слишком умным. Если Антоний не удержит Акций, он проиграет свою драгоценную войну.

— Но мы еще не проиграли, — говорил он Луцию Севилию, пока они ждали восхода солнца. — Дай нам несколько добрых знаков. Не скупись, старина. Ну хоть парочку, а? Надо показать войскам, что к чему. Мы укрепились здесь, правда? И не позволяем Октавиану переправиться на другой берег пролива. Мы выступим все разом и обратим врага в бегство, в его логово.

Луций промолчал. Ему нечего было сказать Антонию. Знаки появлялись, как и полагалось знакам, и он не относился к тем гаруспикам, которые могли бы фальсифицировать их, лгать относительно их якобы важности.

Он стоял у алтаря в лагере. Солнце било прямо в лицо. Жрецы и их прислужники пели гимны, один за другим — в предписанном порядке, без ошибки, которая могла бы вынудить их начать все заново. Овца покорно ждала своего часа. Она казалась воплощением жертвы и даже не шевельнулась, когда Луций приблизился к ней. Невидящие янтарные глаза казались мертвыми — в них не было ни воли, ни ума, ни даже страха.