— Я… мне хотелось бы их прочесть, — проговорила Диона и сама не знала, почему дрогнул ее голос.

— Нет ничего легче, — сказал он. — Итак, мы приплыли в Нарбон[41] в самую бурю — проплыв наискось к Массалии[42], ты не поверишь…

Диона слышала каждое его слово, но часть ее существа была погружена в свои собственные мысли. Эта часть заметила, что ее рука все еще в его руке; что они сидели наверху, на крыше, где их мог увидеть каждый; и что ей это безразлично. Лицо Луция Севилия было воодушевленным, как никогда, глаза сверкали: он рассказывал свои истории, втягивая в них Диону вопросами и восклицаниями. Возможно, он просто любит рассказывать — она замечала это и раньше, когда он занимался с Тимолеоном. Но сердце говорило ей: он рад рассказывать именно ей, рад всей душой говорить так отчетливо, словно он сам произнес эти слова.

И ей было радостно сидеть здесь и слушать его. Но не настолько, чтобы выйти за него замуж — это абсурд. Такая мысль была для нее запретной. Вот стать его другом — да, его дружбу она принимала всем своим существом.

Антоний избегал споров об Ироде. Другие, менее существенные вопросы — пожалуйста; но чем неистовей Клеопатра настаивала на разговорах обо всем без исключения, тем упрямей он отказывался.

— Так ты не уступишь мне этого эдомского выскочку?

— Пока он мне нужен — нет.

— Ну-ну… — сказала она. — И все же ты держишь меня, как ястреба на кулаке. Но раз я ястреб, меня нужно кормить хорошим мясом — и его должно быть много, иначе я могу взлететь в небо и больше никогда не вернуться.

— Но ты просишь не мяса для ястребов, — заметил Антоний. — Ты требуешь сердце своего товарища-сокола. Мы не кормим наших ястребов мясом друг друга, моя дорогая небесная охотница.

— Но ты же принес мне голову моей сестры. А жизни Ирода мне не надо — я прошу земли, которые раньше принадлежали Египту.

— Это было давно, — возразил Антоний. — Следуя твоей логике, я должен отдать Египет парфянам, если они потребуют. Он ведь принадлежал им, до того как Александр завоевал его: или ты уже забыла?

— Я ничего не забываю, — отрезала Клеопатра.

— Ясное дело, этого ты наверняка не забудешь. А чем, в самом деле, так насолил тебе Ирод?

— Тем, что присвоил себе земли, которые должны быть моими.

Антоний замолчал, поднял кубок и обнаружил, что он пуст. Когда виночерпий наполнил его, покраснев до ушей от своей оплошности, Антоний сказал:

— Ирод будет по-прежнему пользоваться «присвоенным». Он нужен мне именно там, а ты — везде, кроме этих земель.

— Ну, тогда добро пожаловать в Александрию — там я и пальцем не пошевелю ради тебя.

— Не думаю, — произнес Антоний с чуть ироничной улыбкой. — Я предлагаю тебе полмира.

— Да, но некто уже отгрыз от него изрядный кусок. Я не ем яблоко, если в нем завелись черви.

Он усмехнулся и бросил ей яблоко из большой чаши, стоявшей перед ним. Клеопатра метнула его назад. Антоний рассмеялся и кинул опять. Кто-то еще, уже в серьезном подпитии, поймал его и бросил взамен одно из своих. Друг Антония, Капит, отвел удар, который едва не пришелся в центр стола, где сидела особенно теплая компания. Случись это, наверняка началась бы почти всамделишная война.

Несколько часов спустя слуга вычесывал кусочки спелого яблока из волос Антония, растянувшегося обнаженным на ложе. Он был разгорячен вином и поединком; а прикосновения гребня — даже когда он застревал в слипшихся от яблочного сока волосах, успокаивали его и погружали в полудрему. Но какая-то часть сознания бодрствовала, и внезапно он ухватился за ее соблазнительное предложение.

Не послать ли за какой-нибудь служаночкой. Как ты считаешь, Лисий? Кто лучше: малышка-брюнетка или блондиночка повыше? Или позвать обеих?

— Обе обойдутся, — услышал он голос позади себя.

Антоний моментально очнулся от дремы и обернулся, сбросив на пол подушки. Клеопатра улыбалась хитрой торжествующей улыбкой. Гребень был в ее руках; а Лисия не оказалось и в помине.

— Клянусь Гадесом[43], как тебе… — начал он.

Ее палец лег ему на губы.

— Никогда не выпытывай у женщины ее секреты.

Он справился с собой быстро, как подобает солдату.

— Я думал, ты уже никогда не придешь.

Клеопатра уступила неожиданно, даже не смягчившись: просто легла поверх него. Лишь тонкое блестящее шелковое платье разъединяло их тела. Но она не позволила себя раздеть.

— Я настаиваю на своей цене.

— Опять старая песенка?

— А как же.

Антония как магнитом тянуло к ней. Он не смог унять дрожь, но лицо его стало жестче.

— Нет.

Клеопатра рывком отстранилась от него. Но просчиталась: Антоний мертвой хваткой держал ее в своих объятиях. Он был сильным, как и все римляне, а это означало силу по любым меркам: огромный мужчина со стальными мышцами, лишь с капелькой жира. Его руки были словно из железа, а лицо казалось каменным, пока он не засмеялся.

— Поняла? Кое в чем ты не можешь меня побороть.

— Не делай на это ставку, — посоветовала она.

— А я хочу с тобой поторговаться. Ты говори, говори. А я послушаю. И решу для себя.

— Ты уже решил, — холодно парировала она.

— Я решил… А я решил? Так ты поэтому так стараешься уговорить меня отдать все? Что ж, я почти сдался.

— Почти, — подчеркнула Клеопатра.

— А тебе всегда мало!

— Отчего же, иногда бывает достаточно.

Она потерлась о него так, что он задохнулся, а потом чуть-чуть отодвинулась — не больше чем на дюйм — и продолжила свои речи.

— Отдай мне Иудею.

— Нет.

— О боги! Я готова рвать на себе волосы! Зачем, зачем я отправила к тебе этого маслянистого, скользкого семита. Его роль заключалась в другом — вызвать твою ревность и быть вышвырнутым вон.

— Разве? А почему? — невинно спросил Антоний. — Он очарователен. И очень, очень полезен.

— Народ ненавидит Ирода. Люди презирают его. Он не имеет прав на свое царство; женился на женщине из древнего рода; назначил первосвященником ее брата, а потом уничтожил. Если ты не покончишь с ним ради меня, его народ сделает это ради себя самого.

— Приму к сведению. Но пока Ирод слишком полезен для меня, и я не стану от него избавляться, — добавил Антоний, сверкнув рядом ослепительных зубов, — он освобождает тебя от чрезмерных хлопот. Я дам тебе власть, любовь моя — но не такую, чтобы ты могла бросить мне вызов.

— Мудро, — съязвила она. — Но неучтиво. Не следовало бы говорить, что ты мне не доверяешь.

— Я доверил бы тебе даже свою жизнь, — сказал он. — Я также могу доверить Ироду и его приятелям-царькам блюсти мои интересы; до тех пор, пока это удобно им самим. Полагаю, что так продлится долго, ведь я — азартный игрок. Как только мы с тобой усядемся в Персии на трон Александра и Кира[44], я отдам тебе Ирода в собачонки — чтобы грел твои колени. Но до тех пор он нужен мне самому.

— Ну-у, если у нас вообще так далеко зайдет, — она сморщила нос, — я велю повесить его в его же собственном храме.

— Как пожелаешь, — сказал он. — Но не сейчас.

Клеопатра задыхалась от страсти. Как же давно она не с ним! И когда Антоний снова потянулся к ее одеждам, она не сопротивлялась и не старалась вырваться. Платье порвалось, но они оба не заметили этого. Его руки зарылись в ее волосы; она изо всех сил прижала его к груди.

Они застыли, слившись воедино. Антоний посмотрел ей в глаза.

— Вот теперь я дома, — еле слышно сказал он.

Сейчас вполне можно было воспользоваться моментом и вернуться к вопросу об Иудее, но, казалось, ей порядком надоели политические проблемы, как и ему. Однако, когда они сполна насладились телами друг друга — а это произошло очень не скоро, — она сказала: