— Все наше богатство, знания, могущество бессильны перед страданиями больного ребенка, — вымолвила она в отчаянии.

— Боги желают видеть нас покорными. — Диона мягко провела рукой по ее голове, расплетая косы, пальцами расчесала волосы. Она гладила ее как кошку. Царица и зашипела — точь-в-точь как кошка, но Диона не обратила на это внимание.

— Завтра ты встретишься с Антонием, — вымолвила она.

— Если ветер и боги позволят.

— Непременно позволят. Они плывут вместе с нами. Неужели ты не чувствуешь их присутствие?

— Я ничего не чувствую, кроме того, что сын мой — наполовину римлянин, и море не может ему этого простить.

И все же она успокаивалась, постепенно понимая то, что Диона знала с момента отъезда из Александрии: все во власти богов. Воздух был напоен божественной силой. Светильники качались, отбрасывая тени принимавшие облик диковинных зверей и птиц — крылатых, покрытых шерстью с длинными когтями; одна из теней человека с головой шакала, обнажившего в улыбке ряд белых зубов. Диона с почтением склонила голову перед этим самым старым хранителем ее дома, покровителем всех вступивших на путь магии и смерти. Когда он был рядом, она ничего не боялась, а она постоянно чувствовала его присутствие с тех пор как ступила на борт корабля.

Дыхание царицы, затаившейся во тьме, походило на шипение змеи.

— Смотри, Анубис[9]… Ты была права, как, впрочем, и всегда.

Диона не опровергла ее слов. Клеопатра склонилась перед ним в глубоком поклоне — ниже, чем жрица.

— Господин…

Быть может, он слегка кивнул в ответ, быть может, его зеленовато-желтые глаза взглянули на нее из другого измерения — и снисходительно, и с почтением. Да, она смертна, как и все люди, но она — Исида. И тот, кто был светом и тенью, знал об этом.

Марк Антоний, триумвир, властитель восточного мира, совершал обход своих подвалов.

— Божественно! — Он проходил между рядами кувшинов с вином. — Критское… кипрское… А это… — повторял он с глубоким удовлетворением человека, наконец-то вернувшегося домой.

Стройные ряды кувшинов уходили в глубину погреба. Он пробовал все вина на своем пути и, дойдя до цекубского, почувствовал, что больше пробовать не стоит. Пьян он не был — о его необыкновенной способности поглощать немыслимые количества божественного напитка слагали легенды, — просто пребывал в бесподобном «цекубском состоянии»: становился неумеренно дружелюбным и заставлял всех, кто оказывался рядом, наполнить кубки вином и разделить его восторг. Погреб на вилле в Тарсе был расположен как нельзя более удобно: из его дверей попадаешь прямо в обеденный зал, либо в сад на берегу реки.

Все проводили время в поисках хоть какого-нибудь занятия. Луций Севилий, гаруспик[10], любивший побаловаться иногда добрым цекубским, добрел до лестницы, ведущей на стену, и поднялся по ступеням вверх. Кто-то из прежних хозяев установил здесь мраморную скамью — можно было с комфортом наблюдать за проплывающими мимо и заходящими в порт кораблями.

— Ее еще нет?

Луций взглянул вниз: у подножия лестницы стоял Антоний с полным кубком вина, своим неотъемлемым атрибутом. Неподалеку валялся кувшин, вокруг разлиты остатки вина. Антоний задал этот вопрос не потому, что не знал ответа. Луций был уверен у этом. Тем не менее, кинув на всякий случай взгляд в сторону реки, он откликнулся:

— Нет. Нет еще. До завтра, скорее всего, не появятся.

— Мне считать это предсказанием?

Луций не хотел портить себе настроение, тем более что Антоний, в отличие от многих других, не слишком часто досаждал ему вопросами.

— Нет, всего лишь предположение. Слухами земля полнится. Местные жители дадут нам знать, когда египетский флот будет подходить к порту.

— Да-да, конечно. — Антоний взобрался на самый верх с неожиданной для его комплекции легкостью — очень крупный, он еще не растолстел и не слишком обрюзг, хотя и вливал в себя столько вина. Облокотившись на окаймлявшие стену перила, он не сводил взгляда с порта.

— Она тратит свое царское время… — произнес он то ли с удивлением, то ли с недовольством. — Луций не понял.

— Да, царице Египта нелегко выкроить время, — заметил он.

— Ты ведь не помнишь ее? Когда она жила в Риме, ты разъезжал по свету.

— Да… — кивнул Луций. — Я был в Галлии, затем в Испании, по приказу Цезаря. А когда я вернулся, она уже уехала из Рима.

— Жаль, что ему не удалось увидеть «покорение Рима Египтом» — так римляне называли явление царственной египтянки. — Говорят, она очень необычна.

Антоний расхохотался во все горло.

— Необычна? Ну, это слабо сказано. Да она страшна как черт! Нос крючком, подбородок загнут вверх и почти касается носа. Но представь: она начинает двигаться, говорить или устремляет на тебя свои огромные карие глазищи — и становится необыкновенно привлекательной. Какой там нос и прочее — уже не замечаешь… Эта женщина больше, чем просто красива. Она обворожительна.

Из уст такого ценителя женской красоты, как Антоний, это была наивысшая похвала. Луций поднял брови.

— Стало быть, интересная тебя ожидает встреча.

— Надеюсь. — Антоний скосил глаза на кубок, убедился, что вино еще осталось, залпом выпил его и осторожно поставил кубок на выступ стены. К большому удивлению Луция, он не отправился снова наполнять его, хотя и оглянулся на погреб.

— А вообще-то, я предпочел бы, чтобы она совсем сюда не приезжала.

— Ее корабли уже в море. И я уверен, она не стала бы проделывать такой путь понапрасну.

— Ну почему же. Могла. Чтобы поставить меня на место.

— Рим — твое место.

— Вот именно!

Луций не нашел, что ответить на это короткое замечание, а Антоний ничего к нему не добавил.

Они примолкли, правда, это вряд ли можно было назвать молчанием, поскольку триумвир, перебрав цекубского, все время что-то говорил. Но вокруг царило безмятежное спокойствие: солнце светило им в лица, ветер трепал волосы… Антоний не был назойливым собеседником, к тому же он относился к людям, способным подолгу оставаться без движения. Луцию он напоминал льва, который спит целый день и просыпается лишь для того, чтобы отправиться за добычей.

Они не очень давно знали друг друга. Луций был пятью годами моложе Антония. Когда умер Цезарь, в Риме Луция не было, он возвратился позже ради своей семьи и вскоре похоронил отца и за ним мать. Минул срок траура, и выяснилось, что от былого величия и богатства его семьи остались одни воспоминания. Что ему было делать? Лучше уж снова уехать — поместья он теперь не мог содержать, сестрам не в состоянии обеспечить приданое, чтобы они смогли удачно выйти замуж, да и рабов тоже нужно было кормить и присматривать за ними.

Он оставил дом и присоединился к свите триумвира в качестве посла. Так случилось, что в долгих походах и во время еще более долгих остановок в Греции и Азии, он стал любимым собеседником своего командующего. Луций не искал его милости — он вообще никогда и ни перед кем не заискивал, неизменно оставаясь самим собой. Просто Антоний оказался таким человеком, с которым даже гаруспику Луцию Севилию было о чем поговорить.

Антоний через некоторое время удалился — предстояли государственные дела, да и к приезду царицы следовало подготовиться. Луций остался сидеть на скамье. Вскоре триумвир вернулся и снова стал вглядываться вдаль, но на этот раз с заметно возросшим нетерпением.

— Смотри! — внезапно воскликнул он. — Вон там!

Луций не сразу понял — что же увидел Антоний? По реке всегда шли суда — поднимались вверх по течению с моря или спускались вниз, из гавани Тарса. Там, куда указывал Антоний, в строгом порядке плыли корабли. Лучи падали на них под таким углом, что казалось, они выплывают из середины огромного, сверкающего шара.

Луций подумал, что это всего лишь солнце, но, всмотревшись пристальнее, разглядел палубу, борта, нос корабля, все — золотое. Паруса, показавшиеся сначала черными их ослепленным глазам, отливали чистейшим пурпуром. Огромный корабль шел впереди всех остальных: мощные серебряные весла ритмично врезались в воду, следуя ударам барабана. Удары эти как бы отдавались в мозгу, Луций не слышал ни звука.