Антоний прижал свой кубок к щеке.

— О, холодненький, — удовлетворенно вздохнул он. Один из рабов зачерпнул из кувшина полную ложку снега и высыпал в кубок. Антоний набрал снега в ладони и растер щеки, шею и грудь.

— Говорят, в горах Сирии снег все еще лежит. Я бы отдал что угодно, чтобы попасть туда и поваляться по нему, пока не окоченею.

— Правда? — Клеопатра удивленно подняла брови. — Что же тебе мешает?

— У меня нет крыльев.

— Но зато у тебя есть корабли.

— Ни на одном корабле я не смогу добраться туда сегодня.

— Сегодня вряд ли, — согласилась она. — Но корабль доплывет до порта завтра, а быстрые лошади домчат тебя до гор.

— Ты хочешь избавиться от меня?

Антоний засмеялся, но лицо Клеопатры оставалось серьезным.

— Нет, совсем не хочу. Но ты же все равно бездельничаешь. Рим уже давно живет без тебя, а Египет без меня. Так долго продолжаться не может, и завтра я отплываю.

— Отплываешь? — озадаченно спросил он. — Куда? в Сирию?

— В Египет. Жду тебя ближе к зиме. Мы будем любить друг друга и наслаждаться жизнью до весны. Зимой никто не воюет.

Несмотря на то, что его разум был одурманен вином, он нашел, что ответить.

— Ты своевольничаешь. Кто тебе позволит покинуть меня?

— Я сама. В Египте у меня накопилось много дел. Да и у тебя есть чем заняться на Востоке. Закончи свои дела, а потом приезжай ко мне. Не обещаю, что буду сидеть у окна в ожидании тебя; у меня масса других проблем. Но я с удовольствием увижу тебя, когда Нил снова войдет в свои берега.

— В октябре, — подсчитав, громко произнес Луций Севилий.

Антоний бросил на него суровый взгляд. Клеопатра улыбнулась.

— Октябрь, — промолвила она. — А как вы называете этот месяц. О, как же я могла забыть? Сейчас июль, названный в честь великого Цезаря.

— За это время я сумею покорить другую царицу, — пробормотал Антоний.

Улыбка Клеопатры стала сладкой, медоточивой.

— Попробуй, и ты посмотришь, сколько кораблей получишь тогда с Кипра.

Антоний снова наполнил кубок вином. Клеопатра маленькими глотками пила растаявший снег. Похоже, снег не холоднее ее сердца, — подумал Луций.

— Царице полагается быть холодной, — произнесла Диона. На ужине ее не было, но Луций знал, что обычно она находилась на палубе, на носу корабля, вместе со своей служанкой-нубийкой, отгоняющей от нее мух, и странной маленькой кошкой, охотившейся за мотыльками, прилетевшими на свет фонаря. Он редко видел ее одну; с ней всегда был кто-то из детей: Тимолеон или сын Клеопатры. Иногда ему казалось, что Диона использует их в качестве защиты, правда, непонятно от кого.

Жрица, казалось, всегда была рада его видеть и совсем не сердилась, когда он говорил, будто сердце Клеопатры сделано изо льда.

— Ни одна царица не может позволить себе иметь добрую душу, — продолжала она. — Во всяком случае, если хочет остаться царицей.

Луций лег на палубу и вздохнул.

— Она действительно завтра уезжает?

— Да.

— Даже если из-за этого Антоний бросит ее?

— Такого не произойдет, — сказала Диона. Кошка, поймав и съев мотылька размером почти с воробья, прыгнула к ней на колени и, урча, свернулась клубком. — Мы привезли с собой Египет, и все шло хорошо, но сейчас я чувствую, как земля уходит из-под наших ног.

Луций ударил кулаком по палубе.

— По-моему, здесь все достаточно крепкое.

— Типично римские шутки, — произнесла она раздраженно. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Луций вовсе не хотел подчеркнуть, что он римлянин, поэтому и позволил себе сказать глупость.

— Тебя предупредила твоя богиня? — спросил он.

— Не совсем так. Но мы должны возвращаться. Египет живет в одном ритме с Нилом: прилив, отлив, потом опять прилив. Так и мы.

— Но это может стать оружием в руках ваших врагов. Выманят вас из Египта, удержат в ловушке, пока сила не иссякнет, и сокрушат вас.

— Я надеюсь, ты не мой враг, — молвила она.

— Пока нет, — ответил Луций.

Диона внимательно посмотрела на него и снова отвела взгляд. Должно быть, она подумала то же, что и он: пока союзники Рим и Египет, но как долго они ими останутся?

— Мы лишь выполняем свой долг, — вздохнув, произнесла она.

— А больше ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Так ты приедешь с Антонием в Египет?

— Если Рим не призовет меня обратно. — Он удивился тому, с какой неохотой даже думает об этом. Он мечтал увидеть Египет. И очень не хотел расставаться с Дионой; жаль, что ей надо уезжать.

Луций никогда не признался бы в своих чувствах. Они часто разговаривали; каждый из них оказывался именно там, где уже находился другой; их сажали вместе за обедом; а если один из них шел куда-то по делу, то обязательно встречал по дороге другого. Но все это происходило случайно. Луций даже не был уверен, что их можно назвать друзьями. С Дионой было легко говорить, такие собеседники попадались ему очень редко.

Она собралась уходить, и Луций почувствовал себя очень одиноким. Больше некому будет пугать его божественными видениями и смешить до слез; никто не станет нападать на него так, как ее шалопай сын, неприветливая немая служанка и маленькая кошечка.

— По-моему, Геба рада избавиться от меня, — заметил он. — Она наверняка очень расстроится, увидев мое лицо снова.

В отблесках света улыбка нубийки показалась ослепительно белой. Диона сумела подавить смех, но в ее глазах заплясали лукавые искорки.

— Геба убеждена, что ты меня испортишь.

— Почему? Что я могу сделать? Превратить тебя в римлянку?

— Боже упаси.

Луций засмеялся. Диона казалась такой строгой, почти разгневанной; а служанка была готова съесть его глазами.

— Видишь? Ты надежно защищена.

— А разве ты опасен?

— Ты всегда задаешь трудные вопросы, — уклонился он от ответа.

— О да, — произнесла она. — Ты опасен. Как и я. Впрочем, как и все живые, хотя мертвые могут быть еще опаснее.

Луций вздрогнул, внезапно осознав это. Темнота, окружавшая их, шепот ветра в корабельных снастях, казались наполненными дыханием призраков.

— Это предзнаменование.

— Нет. Я всего лишь говорю правду.

— И правда эта ужасна, — заключил он.

Дионе грезились серебро и золото. Серебро мерцало в лунном свете, золото полыхало в лучах солнца; потом серебро стало луной, а золото — солнцем. И луна и солнце покоились в ладонях Клеопатры. Царица находилась в своей земной оболочке, и все же была Исидой, богиней-матерью Двух Земель, а тень позади нее была Осирисом, теперь завернутым в погребальную пелену и увитым виноградными лозами со спелыми гроздьями. Гроздья словно светились изнутри «истинно тирским» пурпуром — пурпуром царей.

Диона проснулась, как от толчка; руки ее вцепились в края ложа. Медленно, очень медленно она выплывала из царства снов и не сразу поняла, что не чувствует качки и находится не в каюте царского корабля, а дома, в Александрии. Теплая тяжесть на ее боку была кошкой, так нежданно завладевшей ею в Тарсе. Прислушавшись, она смогла бы различить звуки уснувшего города, едва слышное, легкое, невесомое дыхание Тимолеона, спавшего в соседней комнате, и мягкое ровное посапывание Гебы, прикорнувшей на соломенном тюфячке возле двери.

Сон еще витал в ее покоях, почти зримо мерцая в предутренней тьме. Серебро и золото. Луна и солнце. И боги — Богиня и Бог в самом сердце обеих Египтов.

Диона села на ложе. Кошка проснулась, громко замурлыкала. Диона зябко повела плечами — в покоях было холодно; ноздри чуяли едва уловимый запах древних камней, рисовавший в воображении видения загадочных и безмолвных гробниц. Тряхнув головой, она быстро отогнала предзнаменование, пророчество, предостережение — что бы там ни было, встала и поспешно надела хитон и сандалии. Холод еще не набрал полной силы. Но приближалась зима, и ее ледяное дыхание уже ощущалось в ставшем вдруг неласковым воздухе.