— Значит, я убиваю ее, — простонал Луций. — Я знал это. Знал с того самого мгновения, как…

— Хватит! — оборвал его Цезарион и распростер руки.

— Восток, — проговорил он. — Я — Восток, где встает солнце. Боги здесь сильнее, и лик их ярче. Солнце — могучее.

Обряд начался. Странно, но он успокоил Луция. Диона, по мере возможности, старалась обходиться без ритуалов, и никогда не обставляла их затейливо. Похоже, такими же были ее дети и дети Клеопатры.

— Юг, — сказала Селена, голосом мягким и чистым.

— Я — Юг, откуда течет Нил. Сила богов здесь глубже. Земля — могуча.

Наступила пауза, и в воздухе послышалось пение. И оттуда Луций взял слова, которые должен был произнести.

— Запад, — промолвил он; сначала его голос дрожал, но постепенно становился все тверже и тверже. — Я Запад, где садится солнце. Боги здесь неистовы и дики. И воздух — могуч.

Никто не прервал обряда, чтобы одобрить его, но он услышал общий вздох облегчения.

— Север, — продолжил Птолемей. — Я — Север, где море течет у ног Египта. Боги здесь проворнее. Вода — могуча.

Итак, они сотворили стороны света, на которых стоял мир. Но это было только началом. Внутри круга зияла пустота; нечто, что должно быть… чем?

Рождением. Ребенком. Окончанием боли.

— Восток, — снова заговорил Цезарион. — Восходящее солнце. Амон-Ра, Аполлон, Митра[67], свет и могущество! Душа рождается. Дитя идет к тебе.

— Юг, — подхватила Селена. — Грудь Востока. Таурт, Луцина, мать Гея[68] и мать Исида, все богини, дающие миру жизнь! Дитя идет. Вдохни жизнь в его кости.

Луций открыл рот, но Птолемей заговорил раньше.

— Север, — сказал малыш. — Текущие воды. Синекудрый отец-Нил; Нептун; Посейдон[69], колебатель Земли, Землевержец, повелитель коней! Дитя идет. Наполни его кровь водами жизни.

Все замолчали в ожидании. Теперь была очередь Луция. Но он не мог произнести слова, которые подсказывало ему сердце…

Но он должен.

— Запад, — вымолвил он с болью. — Власть воздуха, но и власть тьмы. Земля смерти позади Двух Египтов. Осирис, Гадес, Плутон, владыка подземного царства! Женщина трудится, чтобы родить дитя. Отверзни врата ее плоти. Дай ребенку родиться. Не назначай свою цену, не бери жизнь за жизнь.

Всему на свете назначена цена.

Воздух был полон тихих звуков, похожих на шелест — словно перешептывались тени. В покоях на противоположной стороне дома — и каким-то образом одновременно внутри круга — боролось с болью тело без имени и сознания, в нем жила только воля к рождению. Но ребенок отказывался выходить. Он привык к темноте и теплу. Он хотел только их. И это желание заменяло ему весь мир.

Круг был по-прежнему пуст, и все же в нем сновали видения. Сначала появился зеленый луг, весь пестревший цветами, и по нему бродили призраки — они походили на людей, но слабо мерцали, как облака в лунном свете. Потом сгустилась тьма, полыхнуло пламя, алое, как кровь. Из тьмы выплыли ворота — цвета крови, цвета ночи, но Луций даже обрадовался, опасаясь, что при истинном свете они будут белыми — цвета кости, слоновой кости. Согбенная фигура, похожая на зверя, прокралась в них; но эта бестия была с тремя головами.

Луций ахнул. Тьма дрожала, как отражение на воде. Тварь колыхала ее. Теперь у нее была только одна голова: смертоносный оскал крокодила, пасть, вооруженная огромными зубами. Тело твари смутно напоминало шакалье и в то же время — львиное. Эта голова наводила леденящий ужас, пугала еще больше, чем трехголовый монстр — она могла испугать до смерти.

— Вот он, явился, Пожиратель Душ.

Это был голос Александра Гелиоса. Луцию казалось, что мальчик сидел совсем радом, хотя находился он гораздо дальше — на другом ложе — и выглядел совершенно спокойным.

— Ждет своей трапезы… Но мы не собираемся кормить его, и госпожа Диона, по-моему, тоже — что бы она ни думала. Однако она уже почти готова сдаться, чувствуешь? Госпожа Диона считает, что может выйти из своего тела и предоставить Гебе принять ребенка, пока сама она будет бродить по цветущему лугу. Но она забыла о Пожирателе Душ. И о суде богов. Она потерпит поражение, потому что слишком скоро отказывается от жизни.

Но Луций уже пересилил ужас и страх, он возвысился над ними. Хватит с него! Парализованные страхом — плохие помощники.

Однако он испытывал странную ревность: это дитя знает о Дионе так много, а сам он — ничтожно мало. Но здесь был виноват только он сам. Ему осталось лишь заглянуть внутрь себя, в глубины своего сердца. Ее присутствие там — когда-то такое неизменное и почти зримое, теперь едва ощущалось; силы Дионы сходили на нет. О некоторых вещах Гелиос ничего не сказал — он еще слишком молод, чтобы знать о женских делах. Борьба за ребенка разорвала Диону. Она истекала кровью там, где этого быть не должно.

Тварь в воротах зевнула, обнажив огромные зубы. Луций подавил мгновенное, сильное желание продемонстрировать ему свое оружие. Зубы — не лучшая защита для человека. Ею был разум.

Если бы он мог войти в душу и ум Дионы или просто встряхнуть ее, заставить вспомнить о своей силе!..

Но Луций понимал: она уже прошла через это. Он очень надеялся на ее служанку. Геба была странным созданием, во многом непредсказуемым, но в одном он был твердо уверен: нубийка обожала свою госпожу. И уж пустила в ход все умение и средства, которые только у нее были, и исчерпала их. Но этого было недостаточно.

Они ничем не могли помочь ей.

Луций отогнал эту мысль, продиктованную отчаянием. У него есть оружие — и он должен суметь воспользоваться им. Эти дети… Да, пока только дети — но какие! Некоторые из них были богами, по крайней мере, думали так. И здесь Антоний, хотя и благоразумно и трезво держащийся в стороне; и Клеопатра во дворце, со своими молитвами и заклинаниями — всем арсеналом богини, заключенной в земную оболочку.

У него есть все это — неужели они не смогут уговорить одного-единственного крохотного ребенка прийти в мир?

Он засмеялся неожиданно резко, и дети удивленно уставились на него.

— Послушайте, — сказал он обычным ровным голосом, словно сейчас был ясный, спокойный день и он учил их латыни. — Подумайте, в какие только ужасы мы не превращаем самые обыкновенные вещи на свете. В конце концов, что может быть естественнее рождения? Все рождается. И все умирает — но не сегодня ночью. Это очень упрямый ребенок — вот и все. Все мы пытались покорить его силой; но сила — как известно всякому, кто знает мою госпожу — крайнее и худшее средство для урезонивания упрямцев.

Он умолк. Никто из них не вымолвил ни слова — что само по себе было удивительно. Даже Тимолеон словно окаменел, хотя его молчание казалось не менее нарочитым, чем холодность Цезариона.

Луций кивнул, словно они что-то сказали.

— Вот и хорошо. Как вы думаете, скоро ли нам удастся соблазнить этого ребенка выйти наружу?

— Звучит отвратительно, — заявил Андрогей но, помолчав, вымолвил: — Мы должны сделать так, чтобы мир выглядел привлекательнее, чем темное лоно.

— Правильно, — согласился Луций. — А он действительно хорош?

Андрогей решительно кивнул и продолжил.

— Там, внутри, темно. Скучно. Разве можно предпочесть это место солнцу, восходящему над Фаросом: ослепительно-белому, над голубым-голубым морем. И корабли плывут на свет маяка отовсюду; одни под пурпурными парусами, другие — под белыми, а у многих они полосатые: золотые с алым. А иногда увидишь и зеленый парус над лазурной водой, летящей к белой башне.

— О-о, да ты любишь корабли! Хочешь стать моряком? — воскликнул Тимолеон — и он вовсе не смеялся над братом.

Андрогей, смутившись, резко пожал плечами.

— Просто мне нравится на них смотреть, — произнес он.

Тимолеон кивнул и подхватил:

— Не думаю, что в лоне матери спокойно — не спокойнее, чем в море… А на свете так много прекрасного. Авлос, кифара; их чистые звуки сплетаются в дивный напев. Туба, зовущая мужчин на войну и актеров на сцену. Барабаны, бьющие, как удары сердца. Голос певца — одного из евнухов царицы; они поют так, как, наверное, поют боги — высоко, чисто, и мы знаем, какую цену они платят за свое искусство…