Я все понял, но это необязательно должно мне нравиться.

Успеваю на послеобеденные занятия и стараюсь не думать об утренних, которые я прогулял. О том, как близок я был к исключению из Уоллингфорда. О том, что мне на это наплевать. Пытаюсь не думать о Лиле.

На тренировке по легкой атлетике бегаю по кругу.

Как только удается под благовидным предлогом уйти с тренировки, переодеваюсь и, пропустив ужин, иду к машине. Чувствую какую-то удивительную отстраненность, руки машинально поворачивают руль. В глубине души теплится какая-то мрачная надежда — и мне не хочется прислушиваться к ней. Она очень хрупкая. Стоит только всмотреться в нее — и она исчезнет.

Еду к дому, где живет Лила. Даже не пытаюсь въехать на парковку — там закрытые ворота, кодовый замок. Нахожу место в паре кварталов от дома — надеюсь, машину не эвакуируют — и дальше иду пешком.

В холле перед скоплением мониторов сидит седовласый мужчина — он просит меня показать документы. Вручаю ему права, и он тут же звонит в апартаменты Захарова. Берет видавшую виды серую трубку, выжидает несколько секунд и называет мое имя, переврав его.

До меня доносятся помехи и голос на другом конце провода — настолько искаженный, что я его не узнаю. Охранник кивает, кладет трубку и возвращает мне права.

Поднимайся,

с легким восточноевропейским акцентом говорит он.

Лифт по-прежнему сверкающий и холодный.

Когда двери его открываются, я вижу Захарова — он, в брюках от костюма и наполовину расстегнутой белой рубашке, расхаживает взад-вперед и смотрит телевизор.

Я ему голову оторву! — Кричит он. — Голыми руками!

Мистер Захаров,

говорю я. Голос отдается эхом. — Простите, но охранник сказал, что я могу подняться.

Захаров оборачивается. — Знаешь, что натворил этот урод?

Что? — Спрашиваю я, не понимая, о ком он говорит.

Смотри,

он указывает на плоский экран телевизора.

Паттон обменивается рукопожатием с каким-то седым незнакомцем. Под картинкой бегут слова: «На встрече с губернатором Грантом Паттон предлагает объединить усилия для проверки государственных служащих».

Это губернатор штата Нью-Йорк. Знаешь, сколько денег я выделил на его перевыборную кампанию? А теперь он ведет себя так, будто этот псих может сказать что-то умное.

Не переживайте из-за Паттона. Скоро он исчезнет. Мне хочется так сказать, но нельзя.

Может, Грант просто делает ему одолжение.

Захаров поворачивается ко мне — похоже, только сейчас по-настоящему меня заметил. Моргает. — Ты к матери пришел? Она отдыхает.

Я хотел бы поговорить с Лилой.

Захаров долго-долго смотрит на меня, а потом показывает на крутую лестницу, ведущую на второй этаж. Не знаю, то ли он забыл, что я не знаю, где тут что, то ли ему просто наплевать.

Взбегаю вверх по ступеням.

Когда я добираюсь до середины лестницы, Захаров кричит:

Говорят, твой бестолковый брат работает на федералов. Это же неправда, да?

Поворачиваюсь, стараясь сохранять невозмутимость — я несколько озадачен. Сердце бьется так часто, что в груди щемит. — Нет,

с деланным смехом отвечаю я. — Баррон с властями не ладит.

А кто с ними ладит? — Захаров тоже смеется. — Скажи, путь ни во что не лезет. Ужасно не хочется ломать ему шею.

Облокачиваюсь на перила. — Вы обещали мне…

Предательство я простить не могу, Кассель. Он не просто повернется ко мне спиной. Он отречется и от тебя, и от матери. Он поставит тебя под угрозу. И Лилу тоже.

Тупо киваю, но сердце при этом подпрыгивает, словно камешек, запущенный по глади озера, перед тем, как утонуть. Если бы Захаров знал, что я сделал, если бы он знал о Юликовой и Отделе несовершеннолетних, то пристрелил бы меня на месте. Причем не один раз, а целых шесть. Но он ничего не знает. По крайней мере, я так думаю. Выражение его лица, слегка приподнятый уголок рта ни о чем мне не говорят.

Снова начинаю подниматься по лестнице, и каждый шаг дается мне труднее предыдущего.

Оказываюсь в коридоре.

Лила! — Тихо зову я, минуя несколько дверей из полированного дерева, с тяжелыми металлическими петлями и ручками.

Открываю наугад одну из них, и оказываюсь в безлюдной комнате. Здесь слишком чисто — сразу видно, комната для гостей; значит, здесь хватает места не только для того, чтобы приютить мою мать. Оказывается, апартаменты куда больше, чем мне думалось.

Стучусь в соседнюю комнату. Никто не отвечает — но зато открывается дверь почти в самом конце коридора. Выходит Лила.

Это прачечная,

говорит она. — Там только стиральная машина и сушка.

Наверняка ими можно пользоваться даже не имея точной суммы мелочью,

говорю я, вспоминая общежитие.

Лила усмехается, прислонившись к дверному косяку — похоже, она только что вышла из душа. На ней белая блуза и джинсы в обтяжку. Ноги босы, ногти на ногах покрыты серебристым лаком. Несколько прядей влажных светлых волос прилипли к щекам, а еще несколько — к шее, возле шрама.

Ты получил мое письмо,

говорит она, делая шаг ко мне. Тихо-тихо. — Или, возможно…

Смущенно прикасаюсь к карману куртки и криво улыбаюсь. — Пришлось повозиться, пока прочел.

Лила убирает волосы с лица. — Зря ты пришел. Я все сказала в письме, так что мы не должны…,

она умолкает, словно бы не зная, как закончить фразу. При этом она, похоже, совсем не сердится. Делает еще полшага ко мне. Мы настолько близко, что, если она будет шептать, я услышу.

Смотрю на нее и думаю о том, как увидел ее в спальне старого дома, прежде чем узнал, что она зачарована, когда все еще казалось возможным. Вижу мягкий абрис ее губ, яркую чистоту глаз, вспоминаю, как видел эти черты во сне, когда думал, что она все-таки может быть моей.

Она была крушением моего детства. Трагедией, которая заставила меня заглянуть в свою душу и увидеть, насколько она порочна. Она была моим грехом и моим спасением, она восстала из могилы, чтобы навеки меня изменить. Еще раз. Тогда, видя ее сидящей на моей кровати и слыша ее слова о любви, я хотел ее так, как не желал ничего в жизни.

Но это было еще до того, как мы перекрыли себе дорогу вверх, до того, как мы смеялись до тошноты, до нашего разговора на похоронах — так я ни с кем в жизни еще не говорил и, наверное, уже и не поговорю. До того, как она перестала быть воспоминанием и стала единственным человеком, с которым я мог быть самим собой. До того, как она меня возненавидела.

Тогда она была мне нужна. Теперь мне кроме нее ничего не нужно.

Наклоняюсь к Лиле, ожидая, что она отпрянет, но она не двигается. Поднимаю руки, пальцы сжимаются на ее плечах, прижимая ее к себе, мои губы касаются ее губ. Жду, что она меня остановит, но она, напротив, льнет ко мне. Губы, теплые и мягкие, раскрываются с легким вздохом.

Вот и все.

Прижимаю ее к стене, целуя так, как еще никогда не целовал. Хочется ее проглотить. Хочется, чтобы она почувствовала сожаление в касании моих губ, ощутила преданность на моем языке. Лила издает наполовину вздох, наполовину стон и еще сильнее притягивает меня к себе. Глаза ее закрыты, вся она — губы, дыхание, кожа.

Мы должны…,

говорит она мне в рот; кажется, будто голос ее доносится откуда-то издалека. — Мы должны остановиться. Должны…

Отшатываюсь.

Мне кажется, что в коридоре очень светло. Лила по-прежнему прислоняется к стене, прижав ладонь к ее поверхности, словно пытаясь удержаться. Губы у нее красные, щеки пылают. Она смотрит на меня большими глазами.