Но что еще они для него приготовили? Оставалось лишь смиренно ждать.

Поблизости щелкнул тяжелый замок. Макс не слышал при­ближавшихся шагов, значит, дверь достаточно толстая. Поме­щение, в котором его держали, скорее всего, было изначально спроектировано как тюремная камера. А раз у респонсивистов заготовлена такая камера… не к добру это.

С ржавым скрежетом открылась тяжелая дверь. Либо петли редко двигались, либо камера располагалась в каком-то сыром помещении, возможно, под землей. Макс не смел шелохнуться, отчетливо слыша шаги двух пар ног, приближавшихся к его кро­вати. Поступь одного была потяжелей, хотя оба точно мужчины. Ковач с напарником?

— Он уже должен был прийти в себя, — произнес Зелимир.

— Он здоровый детина, должен-то должен, — согласился с ним второй, в речи слышался американский акцент. — Да вот на каждого оно действует по-разному.

Ковач похлопал Макса по щекам. Тот промычал что-то нечленораздельное, давая им понять, что почувствовал, но еще слишком слаб, чтобы отдавать себе в этом отчет.

— Уже сутки прошли, — заметил серб. — Если не очухается через час, вколю ему стимулятор.

— А как же остановка сердца?

У Макса екнуло в груди. Черта с два он останется лежать к их следующему приходу.

— Мистер Сэверенс скоро прибудет. Мы должны выяснить, ° чем они с сыном говорили. Он же всю дорогу был под седа­тивными; кто знает, что он там мог выболтать?

Им срочно нужна информация, смекнул Макс. Вопреки рас­пространенному мнению, допрос обычно растягивается на неде­ли, а то и на месяцы. Единственным относительно действенным способом извлечения информации в короткие сроки является причинение боли, неимоверного количества боли. В этот мо­мент жертва готова сказать все, что захочет услышать допраши­вающий. Задача заключается в том, чтобы не раскрывать своих намерений, и тогда у пленника не будет иного выбора, кроме как рассказать чистую правду.

У Макса в запасе был только час, чтобы понять, что именно хочет услышать Ковач, потому что он скорее сдохнет, чем рас­скажет ублюдку правду.

Кевину Никсону стало не по себе, как только он обошел ограждение и вошел на съемочную площадку. Находясь здесь, он нарушал клятву, данную покойной сестре. Оставалось наде­яться, что она сможет простить его, учитывая сложившуюся си­туацию. Часть нового фильма Донны Скай снималась в старом складе, брошенном после объединения Германии. Здание чем-то напомнило Кевину «Орегон», за исключением того, что ржавчи­на здесь была настоящая. На парковочной площадке сгрудились шесть полуприцепов, грузовые автомобили, подпорки, оператор­ские тележки, а также система узкоколейных рельсов для так на­зываемой «съемки в движении», пронизывавшая всю площадку. Там и тут сновали люди, работая с удвоенной скоростью, ведь в кинобизнесе фразу «Время — деньги» можно понимать бук­вально. День работы здесь стоил продюсерам 150 ООО долларов.

Организованный хаос съемочной площадки высокобюджет­ного фильма был до боли знаком Никсону, но теперь казался таким далеким и чуждым.

Охранник в форме, но без оружия уже направился было к Кевину, как с другого конца парковки его окликнули:

— Поверить не могу, это и правда ты!

Гвен Расселл прошмыгнула мимо охранника и крепко обня­ла его, уткнувшись лицом в густую бороду, но сперва расцеловав в обе щеки. Тут же отступила на шаг и осмотрела его с головы до ног.

—Потрясно выглядишь.

—В конце концов я разочаровался в диетах и два года назад сделал операцию.

Это был его последний рубеж в вечной борьбе с избыточным весом, и он ни разу не пожалел о своем решении. До операции получить цифру ниже 100 кг на весах Кевину не удавалось. Те­перь же он весил ни много ни мало 80 кг, и вес его уже не ме­нялся.

Повара на «Орегоне» готовили для него особые блюда, со­гласовываясь с послеоперационной диетой. Физические упраж­нения Кевина никогда не привлекали, и все же он ни на шаг не отступал от своего режима.

—И правильно сделал, дружище.

Она взяла его под руку, и вместе они пошли вдоль ряда трей­леров, припаркованных на одной стороне площадки.

Волосы Гвен были жвачечно-розового цвета, на ней были яркое обтягивающее трико и мужская рубашка. С шеи свисала по меньшей мере дюжина золотых ожерелий, а в каждом ухе торчало по шесть серег. Она была помощницей Кевина, еще ког­да его номинировали на «Оскар», а теперь и сама стала успеш­ным визажистом.

—Несколько лет назад ты просто как в воду канул. Никто понятия не имел, где ты, чем занимаешься, — тараторила она, — так что давай-ка поведай мне, что там у тебя нового?

—Да нечего рассказывать, если честно…

Гвен фыркнула:

—О-о, ну да. Пропадаешь где-то лет этак восемь, а теперь заявляешься и говоришь, что нечего рассказать? Типа, не достиг катарсиса, не познал нирвану или что там? Стой-стой, ты же сказал, что хочешь поговорить о Донне. Ты присоединился к этой ее группе реакционистов?

—Респонсивистов, — машинально поправил Кевин.

—Неважно. Так да или нет?

—Нет, но мне надо с ней это обсудить.

Они дошли до гримерного трейлера. Гвен распахнула дверь и вскочила вверх по ступенькам. В нос резко ударил одурма­нивающий запах косметики и ароматизирующих смесей. Под длинным зеркалом на всю стену в ряд выстроились шесть стульев, а перед ними находилась барная стойка с бутылками и кружками самых разных форм и размеров. Здесь же валялись карандаши для подводки глаз, а косметических кисточек хвати­ло бы, чтобы подмести целый стадион. Гвен вытащила из холо­дильника пару стеклянных бутылок, кинула одну Кевину и развалилась в ближайшем кресле. В ярком свете ламп ее волосы смахивали на сладкую вату.

—    Да ладно тебе! Сразу после «Оскара» — который ты за­служивал, как никто другой, — оп, и нет тебя. Так в чем же дело?

—    Нужно было срочно убраться подальше от Голливуда. Не могу больше выносить это все.

Конечно же, Кевин не собирался резать правду-матку и рас­сказывать, чем он на самом деле занимался после ухода из кино­бизнеса, но Гвен была его давнишней подругой и заслуживала знать правду.

—    Ты же меня знаешь, — издалека начал он, — я левак чистой воды. Всегда голосовал за демократов, терпеть не мог респу­бликанскую партию, занимался благотворительностью, ездил на электромобиле. Я ничем не отличался от остальных в Гол­ливуде.

—    Ой, только не говори, что пошел в консерваторы! — в при­творном ужасе прошептала Гвен. Политика ее ни капельки не волновала.

—    Да нет, не в этом дело. Это я так, для контекста. Все изме­нилось 11 сентября. — Гвен побледнела от одного упоминания этой даты, словно почувствовала, к чему он ведет. — Моя сестра летела из Бостона навестить меня.

—    Не продолжай.

—    Она была на самолете, врезавшемся в северную башню ВТЦ.

Гвен наклонилась и мягко взяла его за руку.

—    Боже, мне так жаль. У меня и в мыслях не было.

—    Мне не хватило духу рассказать кому-либо.

—    Так вот почему ты ушел. Из-за смерти сестры.

—    Не совсем, — продолжил Кевин, — ну, то есть да… Не знаю.

Я вернулся к работе три недели спустя после поминальной службы, попытался вернуть все на круги своя, понимаешь? За­нимался гримом для той злосчастной драмы… Не буду говорить, какая звезда в ней играла, ведь сейчас она еще ярче, чем тогда. Она сидела в кресле, разговаривала со своим агентом о теракте.

Она сказала что-то вроде: «Знаешь, то, что случилось с теми людь­ми, поистине ужасно, но эта страна такое заслужила. В смыс­ле, посмотри, как мы обращаемся со всем остальным миром. Неудивительно, что они нас так ненавидят». Это довольно рас­пространенное мнение, — добавил Никсон, — что сейчас, что тогда. Но затем она сказала, что погибшие — в том числе и моя сестра — виноваты в терактах не меньше.

Я ушам своим не верил. Моя сестренка в свои двадцать шесть начинала медицинскую карьеру, а эта переоцененная блондин­ка сидит тут и разглагольствует, что в терактах виновата моя сестра. Это стало последней каплей, Гвен. Народ в Голливуде столь удален от реальности, что я больше не в силах был ми­риться с этим. Я послушал разговоры остальных в нашей ин­дустрии, и, как выяснилось, большинство разделяло ее мнение. Нет, я могу понять все эти «во всем виновата Америка» и про­чее. Но что действительно выводит меня из себя, так это то, что подобные люди, видно, не считают себя частью этой самой Америки.