Вновь до меня донесся звук, подобный шуму крыльев, но так как образ Галили стоял перед моим внутренним взором, я сумел различить его в темноте. В этом мне помог вовсе не слабый свет звезд — во мраке Галили предстал сгустком тени, он казался чернее самой черноты. И все же, вне всяких сомнений, это был он. Во всей вселенной не найти другого столь же прекрасного лица. Мне жаль, что это так. Мне жаль, что красота его остается непревзойденной. Но тут я ничего не могу изменить. Галили исключительное создание, и нам, всем прочим, остается утешаться лишь тем, что он, подобно простым смертным, не ведает счастья.

— Это действительно ты? — вновь подал я голос.

Задавать такой вопрос обыкновенному человеку было бы сущей бессмыслицей, но Галили унаследовал от матери способность посылать собственный образ в любое место по своему усмотрению. Поначалу я решил, что он предстал передо мной во плоти, но в следующее мгновение заподозрил, что это всего лишь призрачное воплощение.

Ответом мне вновь послужил тихий шелест, однако на этот раз я сумел различить внем слова.

— Нет, — донеслось до меня. — Я далеко отсюда.

— По-прежнему в море?

— По-прежнему в море.

— Чем обязан подобной честью? Ты что, подумываешь вернуться домой?

Шелест превратился в смех, но в смехе слышалась горечь.

— Домой? — переспросил он. — Зачем мне возвращаться домой? Мне там никто не будет рад.

— Я буду тебе рад, — возразил я. — И Мариетта тоже.

Кажется, Галили усмехнулся. Мои слова явно не убедили его.

— Мне хотелось бы рассмотреть тебя получше, — сказал я.

— Если ты меня плохо видишь, это твоя вина, а не моя.

— Что ты имеешь в виду? — с некоторой обидой спросил я.

— Брат, я предстал перед тобой с той ясностью, какую ты сможешь вынести, — последовал ответ. — Ни больше, ни меньше.

Я не сомневался в том, что он говорит правду. У него не было причин вводить меня в заблуждение.

— Скоро я действительно окажусь поближе к дому.

— А где ты сейчас?

— У побережья Мадагаскара. Море дышит покоем, в воздухе ни ветерка. Вокруг моей яхты то и дело выскакивают из воды рыбы. Я подставил кастрюлю, и они прыгают прямо в нее...

Глаза его блеснули в темноте, словно бы отразили блики яркого солнца, на которые он смотрел.

— Наверное, это очень странно?

— О чем ты?

— Находиться одновременно в двух местах?

— Я к этому привык, — ответил он. — Я позволяю своему сознанию разгуливать по всему миру.

— А вдруг, пока твое сознание странствует, что-нибудь случится с твоей яхтой?

— Я сразу об этом узнаю, — откликнулся он. — Мы отлично понимаем друг друга, мой «Самарканд» и я. Смею тебя заверить, сейчас моя лодка в полной безопасности. Волны на море не больше, чем в ванне для купания младенцев. Да, Мэддокс, тебе тоже надо вырваться из дома. Здесь все воспринимаешь по-иному. Тобой завладеют мечты, ты забудешь про зло, которое совершил, тебя перестанут мучить загадки вселенной и мысли о неотвратимости смерти...

— А любовь? Ты забыл о любви, — перебил я.

— Ах да, любовь... Любовь — это совсем другое, — даже в темноте я сумел различить, что взгляд Галили, прежде устремленный на меня, уперся в пустоту. — Как бы далеко ты ни заплыл, от любви не убежишь. Она всегда будет идти за тобой по пятам.

— Судя по твоему унылому голосу, это обстоятельство тебя не слишком радует.

— Знаешь, брат, радует это меня или нет, тут ничего уже не изменишь. Правда в том, что от любви не скрыться. — Галили протянул руку. — У тебя случайно нет сигареты?

— Нет.

— Черт. Стоит заговорить о любви, и мне сразу хочется курить.

— Я совершенно сбился с толку, — признал я. — Предположим, у меня была бы с собой сигарета. Ты что, смог бы...

— Взять ее у тебя и закурить? — подхватил Галили. — Ты об этом хотел спросить?

— Именно.

— Нет. Не смог бы. Но я смотрел бы, как куришь ты, и разделял твое удовольствие. Ты же знаешь, как много я испытал, проникая в чувства других людей.

Галили опять рассмеялся, но на этот раз в его смехе не было горечи. Способность, которой он обладал, искренне радовала его.

— Поверь, брат, чем старше я становлюсь — а я чувствую себя очень, очень старым, — тем больше убеждаюсь, что любой опыт становится приятнее, когда получаешь его, так сказать, из вторых рук. А то и из третьих. Рассказывать и слушать истории о любви куда приятнее, чем самому влюбляться.

— А смотреть, как кто-то другой курит сигарету, приятнее, чем курить самому, да?

— Нет, — вздохнул он. — Но разница не слишком велика. Ну, брат, перейдем к делу. Зачем ты меня вызвал?

— Я тебя не вызывал.

— Ну да...

— Это правда. Я тебя не вызывал. Я понятия не имею, как тебя можно вызвать.

— Мэддокс, — произнес Галили, и в голосе его послышалась обидная снисходительность. — Ты меня не слушаешь...

— Черт побери, я только и делаю, что слушаю тебя...

— Не кричи.

— А я и не кричу.

— Нет, кричишь.

— Потому что ты говоришь, что я тебя не слушаю, — сказал я как можно спокойнее, хотя и не ощущал этого спокойствия. Я никогда не чувствовал себя спокойным в присутствии Галили. Даже в благословенные времена до войны, до того как Галили отправился странствовать по свету, до всех треволнений, связанных с его возвращением, до того как я потерял свою обожаемую жену, а Никодим оставил этот мир — словом, в те времена, когда жизнь наша со стороны могла показаться раем, — мы с Галили вступали в жестокие споры по самым незначительным поводам. Стоило мне различить в его голосе насмешливые нотки или ему узреть подвох в моих словах — и мы готовы были вцепиться друг другу в глотки. Хотя причины, вызывавшие подобные вспышки ярости, и яйца выеденного не стоили. Мы набрасывались друг на друга по малейшему поводу, ибо ощущали, что на каком-то глубинном уровне сущности наши непримиримы. С годами, кажется, ничего не изменилось. Стоило нам обменяться несколькими фразами, и мы вновь ощетинились, исполненные взаимной неприязни.

— Давай сменим тему, — предложил я.

— Давай. Как там Люмен?

— Все такой же чокнутый.

— А Мариетта? У нее все хорошо?

— Замечательно.

— Она, как обычно, влюблена?

— Сейчас нет.

— Передай ей, что я про нее спрашивал.

— Всенепременно передам.

— Я всегда был к ней привязан. Знаешь, во сне я частенько вижу ее лицо.

— Она будет польщена, когда я скажу ей об этом.

— Тебя я тоже вижу во сне, — сообщил Галили.

— И просыпаешься, скрежеща зубами и изрыгая проклятия, — подсказал я.

— Нет, брат, — покачал он головой. — Это приятные сны. В них мы все вместе, а этой ерунды словно и не бывало.

Слово «ерунда» странно прозвучало в его устах, к тому же в нарочитой пренебрежительности подобного определения было что-то оскорбительное. Я не смог удержаться от комментариев.

— Может, для тебя это и ерунда, но для всех нас это слишком серьезно.

— Я не хотел...

— Все, что ты хотел, Галили, — это отправиться на поиски приключений. И я уверен, ты пережил немало увлекательных минут. И даже часов.

— Меньше, чем ты думаешь.

— Ты пренебрег своими обязанностями, — не унимался я. — Обязанностями старшего сына. Ты должен был показать пример остальным, но тебя волновали только собственные удовольствия.

— С каких это пор жить в свое удовольствие стало преступлением? — поинтересовался Галили. — К тому же, брат, это у меня в крови. Такая уж мы сластолюбивая семейка. Все чересчур охочи до наслаждений.

Мне нечего было возразить. Наш отец с ранних лет стремился всеми возможными способами ублажить свою чувственность. В одном исследовании по антропологии я обнаружил историю его первого сексуального подвига, изложенную курдскими пастухами. Они утверждают, что все семнадцать старейшин, от которых ведет свое начало их племя, были зачаты моим отцом в то время, когда он еще не умел толком ходить.

Галили продолжал:

— Моя мать...