Это был далеко не первый раз, когда писатель-мужчина публично восхищался обаянием Митчелла, но впервые его обаяние подвергли анализу. Никто не умел пользоваться своими чарами так, как Митчелл, и никто лучше него не знал, что чары эти особенно неотразимы на фоне окружающей пустоты.

Все вышесказанное, возможно, заметите вы, характеризует Рэйчел с не слишком выгодной стороны. Как она могла поддаться столь тривиальному обольстителю? Как могла очертя голову броситься в объятия мужчины, который производит наиболее благоприятное впечатление, когда слова его вовсе не имеют смысла? Поверьте, в сложившейся ситуации потерять голову было не трудно. Рэйчел была ослеплена, польщена, восхищена — не только самим Митчеллом, но и всем, что за ним стояло. На протяжении всей жизни Рэйчел имя Гири было для нее воплощением американской мечты, и теперь у нее появилась возможность проникнуть в их круг, приобщиться к святая святых. Кто бы на ее месте отверг подобную возможность? Кто отказался бы от заветной мечты, внезапно ставшей реальностью, кто не захотел бы расстаться с серой рутиной, поменять ее на новую жизнь — яркую, полную и комфортную? Рэйчел сама удивилась легкости, с которой она вошла в эту обитель оживших грез. Казалось, в глубине души она всегда знала, что в один прекрасный день мир богатства и власти распахнет перед ней свои двери, и была к этому готова.

Не подумайте, что Рэйчел вовсе не испытывала робости и замешательства. Бывали случаи, когда ладони ее холодели от страха. Ей вовсе не просто было в первый раз появиться на семейном торжестве, устроенном в честь девяносто пятого дня рождения Кадма, она отчаянно трусила, в первый раз ступая на красный ковер Линкольн-центра, и смущалась, в первый раз поднимаясь по трапу частного самолета, где она была единственным пассажиром. Все это представлялось ей необычным, изумительным и в то же время до странности знакомым.

Митчелл, судя по всему, интуитивно сознавал степень ее волнения и вел себя соответствующим образом. Если она робела, он всячески старался ее ободрить, своим примером показывая, как следует парировать наглые вопросы и направлять разговор в нужное русло. В то же время, замечая, что она чувствует себя в своей тарелке, он не мешал ей действовать по собственному усмотрению. Рэйчел быстро приобрела репутацию приятной собеседницы, умеющей с каждым найти общий язык. Что до самой Рэйчел, она сделала следующее открытие: все эти сильные мира сего, в компании которых она ныне оказалась, жаждут простого человеческого общения. Вновь и вновь она ловила себя на поразительной мысли: эти люди ничем не отличаются от простых смертных. Они также страдают от мозолей и от расстройства желудка, ломают ногти и переживают из-за растущих животов. Разумеется, нашлись несколько особей — в основном это были дамы неопределенного возраста, — которые относились к Рэйчел с нескрываемым высокомерием, но с подобным снобизмом она сталкивалась нечасто. Как правило, ее встречали приветливо и доброжелательно. Не раз ей доводилось слышать, что она — именно та женщина, которую так долго искал Митчелл, и все радовались, что его поиски наконец увенчались успехом.

Поначалу она не слишком много рассказывала о себе. Если кто-то интересовался ее прошлым, Рэйчел старалась напустить побольше туману. Но постепенно она прониклась к своим новым знакомым доверием и стала откровеннее рассказывать о своей семье и о детстве, проведенном в Дански. Само собой, среди ее собеседников находились такие, чьи глаза недоуменно стекленели при упоминании о том, что западнее Гудзона тоже идет жизнь, но в большинстве своем люди жаждали узнать хоть что-то о мире менее замкнутом и менее тесном, чем их собственный.

— Скоро ты убедишься — куда бы ты ни пошла, встретишь одни и те же старые кислые рожи, — как-то заметила жена Гаррисона, Марджи, известная своей язвительностью и бесцеремонностью. — Знаешь почему? В Нью-Йорке осталось всего двадцать важных персон. С твоим появлением — двадцать одна. Вот мы и шляемся по одним и тем же вечеринкам, заседаем в одних и тех же комитетах и все такое прочее. И, откровенно говоря, мы до чертиков надоели друг другу.

Они с Рэйчел стояли на балконе, разглядывая сверху блистательную нарядную толпу, которая насчитывала никак не двадцать, а несколько сотен человек.

— Понимаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, — усмехнулась Марджи. — Но знай, это все игра зеркал.

Порой случалось, что чье-нибудь замечание приводило Рэйчел в растерянность. Как правило, такие замечания были обращены не к ней, а к Митчеллу, но в ее присутствии.

— Где ты ее отыскал? — спросил у Митчелла один из приятелей; вряд ли он хотел обидеть Рэйчел, но она почувствовала себя вещью. Приятель Митчелла словно желал знать, где продаются такие, чтобы при случае сделать подобную покупку.

— Они просто завидуют, что мне так повезло, — улыбнулся Митчелл, когда она призналась, что ей неприятна подобная бестактность. — Никто и не думал тебя оскорблять.

— Я знаю.

— Если тебе наскучили подобные сборища, мы можем послать их ко всем чертям.

— Нет, почему же. Я хочу лучше узнать всех твоих знакомых.

— В большинстве своем они нагоняют тоску.

— То же самое говорит Марджи.

— Я смотрю, вы с ней подружились?

— О да. Она мне нравится. Она ни на кого не похожа.

— Тебе стоит знать, что у нее серьезные проблемы с алкоголем, — сухо заметил Митчелл. — Последние два месяца она держится, но в любой момент может сорваться.

— И давно она...

— Стала алкоголичкой? Да, давно.

— Может, я сумею ей помочь, — сказала Рэйчел.

Митчелл коснулся губами ее щеки.

— Моя добрая самаритянка. — Он снова поцеловал ее. — Попробуй, конечно, но не будь слишком самонадеянна. И не обольщайся насчет Марджи. У нее за пазухой слишком много камней. Она ненавидит Лоретту. И не думаю, что ко мне она питает добрые чувства.

Настал черед Рэйчел вернуть поцелуй.

— Разве тебя можно не любить? — спросила она.

— Это чертовски трудно, но Марджи как-то ухитряется, — усмехнулся Митчелл.

— А ты, я смотрю, сам от себя без ума.

— Я? Ничуть. Как тебе такое взбрело в голову? В нашей семье я — самый скромный.

— Вот уж не думала, что такое бывает.

— Скромный Гири?

— Именно.

— Хм. — Митчелл задумался на несколько мгновений. — Знаешь, бабушка Китти, пожалуй, заслуживала подобного определения.

— Ты любил ее?

— Да, — кивнул головой Митчелл, и в его голосе зазвучала теплота. — Она всегда была такой доброй, такой ласковой. К концу жизни немного свихнулась, но я все равно ее любил.

— А Лоретта тебе нравится?

— Ну, она никогда не свихнется, это точно. Она самый здравомыслящий член нашей семьи.

— Ты не ответил. Как ты к ней относишься?

Митчелл пожал плечами.

— Лоретта есть Лоретта. Ее надо принимать как дурную погоду. Как бурю или град.

К тому времени Рэйчел встречалась с Лореттой всего два или три раза, и впечатление, которое произвела на нее жена Кадма, было прямо противоположным. Лоретта показалась ей очень спокойной и сдержанной, это впечатление усиливалось тем, что все ее туалеты были выдержаны в неброской бело-серебристой гамме. Несколько вызывающе смотрелись лишь головные уборы в форме тюрбанов, к которым Лоретта явно питала пристрастие, да яркий, хотя и безупречный макияж, подчеркивающий изумительный фиалковый оттенок ее глаз. С Рэйчел она держалась приветливо и любезно, и в ее мягких манерах не было ничего настораживающего.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказал Митчелл. — Ты думаешь, Лоретта просто несколько старомодная пожилая дама, и мой жених возводит на нее напраслину. И верно, Лоретта — это всего лишь старомодная пожилая дама. Но попробуй только задень ее.

— И что будет?

— То, что я тебе сказал. Поднимется буря. Особенно ревниво она относится ко всему, что связано с Кадмом. Не дай бог, она услышит, как кто-то осмелится задеть его хоть словом. Перегрызет обидчику глотку без всякого сожаления. «Если бы не Кадм, у вас бы сейчас и двух центов не было», — вечно твердит она. И она права. Без него мы бы все пропали.