— Опять под кайфом? — спросил я.

— Да так. Съела пару грибов, — ответила она. Она меня раздражала, и я сказал ей об этом, но никакой реакции не последовало. Тогда я сказал, что она постоянно гонится за новыми ощущениями.

— О, кто бы говорил! Можно подумать, ты не пробовал кокаин с «Бенедиктином».

Я признался, что пробовал, но у меня была веская причина: я не мог позволить себе заснуть, пока не закончу ту часть работы. И это нельзя сравнивать с ее ежедневными экспериментами.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Мариетта.

В доказательство собственной правоты я перечислил различные виды наркотиков, и оказалось, что она пробовала их все. Она курила опиум и жевала листья коки, она ела болеутоляющие, как конфеты, и запивала их текилой и ромом, ей нравился героин в вишнях в бренди и печенье с гашишем.

— Господи, Мэддокс, до чего ты порой бываешь занудным. Если я играю музыку и музыка оказывается чертовски хорошей, мое состояние меняется. Если я ласкаю себя и доставляю себе наслаждение, мое состояние тоже меняется.

— Но это не одно и то же.

— Почему же?

Прежде чем ответить, я глубоко вздохнул.

— Видишь? Выходит, сказать тебе нечего.

— Погоди, погоди, погоди, — запротестовал я.

— Все равно, — продолжала она, — что бы я ни делала со своей головой, это никого не касается, кроме меня.

— Не касается до тех пор, пока мне не приходится иметь дело с твоей матерью.

— О господи. Так и знала, что этим все кончится.

— Думаю, я заслужил объяснений.

— Она застала меня, когда я рылась в старой одежде, вот и все.

— Старой одежде?

— Ну да... глупо и смешно. Кому она нужна теперь, спустя столько времени? — Несмотря на ее браваду, было совершенно очевидно, что она сделала нечто, из-за чего чувствовала себя виноватой.

— И чья же это была одежда?..

— Его, — ответила она, слегка пожав плечами.

— Галили?

— Нет... его, — она снова пожала плечами, — отца.

— Ты нашла одежду нашего отца?..

— Ныне пребывающего на небесах. Да, именно так.

— И ты ее касалась?

— О, бога ради, Мэддокс, только не начинай все сначала. Это всего лишь одежда. Старые тряпки. Я даже не уверена, что он их когда-нибудь носил. Ты же помнишь, как отец обожал наряжаться.

— Нет, не помню.

— Быть может, он это делал специально для меня, — ухмыльнулась она. — Мы часто с ним сидели в его гардеробной...

— Спасибо, с меня достаточно.

Мне не нравилось, ни какой оборот принимал наш разговор, ни блеск глаз Мариетты, но было слишком поздно. Она уже разошлась и успокаиваться не собиралась.

— Ты сам напросился. Так теперь изволь выслушать, что я тебе скажу. Это все чистая правда. Все, до последнего слова.

— Я все же...

— Слушай, — не унималась она. — Тебе следует знать, каким он был, когда его никто не видел. Старым развратником. Если хочешь, непотребным человеком. У тебя уже встречалось такое словосочетание в романе? Я имею в виду: непотребный человек?

— Нет.

— Можешь меня процитировать.

— Это не войдет в книгу.

— Боже, ты порой напоминаешь мне старую деву, Мэддокс. Это же часть истории.

— Это не имеет ничего общего с тем, о чем я пишу.

— То, что отец-основатель нашей семьи был настолько гиперсексуален, что любил демонстрировать шестилетней дочери свой стояк? Это очень даже связано с тем, что ты пишешь в своей книге. — Она усмехнулась, и клянусь, любой богобоязненный человек сказал бы, что это лицо самого Дьявола. Так вызывающе красиво оно было, и такое откровенное удовольствие ей доставляло мое потрясение.

— Конечно, я была зачарована. Кстати, тебе известно происхождение этого слова? Знаешь, что оно означает? Подвергнуть действию чар. Чаще всего его употребляли, говоря о змеях...

— Почему бы тебе не уняться, а?

— Он владел этой силой. Еще как владел. Стоило ему махнуть своим змеем-искусителем, как я... тотчас оказывалась зачарованной, — она улыбнулась воспоминаниям. — И больше не могла отвести от него глаз. Следовала взором за ним повсюду. Мне, конечно, очень хотелось к нему прикоснуться, но отец сказал «нет». Когда ты станешь старше, говорил он, я покажу тебе, как это делается.

Замолчав, Мариетта уставилась в окно, где на синем небе проплывали облака. Одолеваемый стыдом, причиной которого, как ни странно, было мое любопытство, я все же не смог удержаться от вопроса:

— Ну и как? Показал?

Не отводя взора от окна, Мариетта ответила:

— Нет, так и не показал. Хотя наверняка хотел — это было написано у него на лице. Но не решился. Знаешь, я поделилась своим секретом с Галили. И в этом была моя ошибка. Сказала ему, что видела отцовского змея и что он привел меня в восторг. Разумеется, я заставила его поклясться в том, что он никому ничего не скажет. Но он меня выдал Цезарии, в этом я чертовски уверена. А та, видимо, устроила отцу взбучку. Она всегда меня к нему ревновала.

— Чушь, да и только.

— Это правда. И до сих пор ревнует. Знаешь, какую истерику она закатила, когда застала меня в его гардеробной. Прошло столько лет, а она все еще не дает мне приближаться к его вещам. — Наконец Мариетта отвлеклась от созерцания неба и посмотрела на меня. — Но моя истинная слабость — это женщины, — сказала она, — все в них обожаю. Чувства, запах, реакцию на мои прикосновения... Мужчин на дух не выношу. Разумеется, в определенном смысле. Все дело в том, что они жутко нескладные. Единственное исключение — наш папочка.

— Знаешь, ты смешна.

— Почему?

Вместо ответа я скорчил страдальческую гримасу.

— Нам нельзя жить по правилам, которыми руководствуются все остальные, — сказала она. — Потому что мы не такие, как они.

— Кто знает, может быть, следуя их правилам, мы стали бы немного счастливей.

— Счастливей? Я и так в экстазе. Я влюблена. И на этот раз вполне отвечаю за свои слова. Я влюблена. В деревенскую девушку, ни больше ни меньше.

— Деревенскую девушку?

— Знаю, звучит не слишком многообещающе, но она просто чудо, Мэддокс. Ее зовут Элис Пенстром. Мы познакомились с ней на деревенских танцах в Райли.

— Разве теперь принято устраивать деревенские танцы для лесбиянок?

— Это были обыкновенные танцы. Для мужчин и для женщин. Но ты же меня знаешь. Страсть как люблю помогать девушкам обнаруживать в себе такие склонности. Поверь, Мэддокс, Элис очаровательна. Кстати, мы с ней встречаемся уже почти три недели. Вот мне и захотелось одеться как-нибудь по-особенному.

— Поэтому ты решила подыскать себе что-нибудь подходящее среди отцовских вещей?

— Да. Я подумала, может, удастся найти среди них что-нибудь необычное. Что-нибудь, что заставило бы Элис пойти со мной. И, ты знаешь, мне это удалось. Как бы там ни было, хочу тебя поблагодарить за то, что ты отвлек Цезарию и она немного остыла. Обещаю тебя тоже когда-нибудь выручить.

— Ловлю на слове.

— Без проблем, — ответила Мариетта. — Мое слово — кремень, — и, взглянув на часы, добавила: — О, мне пора. Через полчаса у меня встреча с Элис. Я зашла, чтобы прихватить томик стихов.

— Стихов?

— Что-нибудь такое, что я могла бы прочесть ей. Нечто сексуальное и романтическое, чтобы настроить ее на нужный лад.

— Пожалуйста, библиотека в твоем распоряжении, — сказал я. — Кстати, надо полагать, мы снова заключили мир?

— Разве мы объявляли войну? — Мариетта взглянула на меня с недоумением. — А где расположен раздел поэзии?

— Его нет как такового. Стихи разбросаны по всем полкам.

— Тебе нужно навести здесь порядок.

— Покорно благодарю, но меня вполне устраивает все как есть.

— Тогда порекомендуй мне чего-нибудь.

— Если тебя интересуют стихи лесбиянок, то вон там есть томик Сафо и сборник Марины Цветаевой.

— Думаешь, Элис от них потечет?

— Господи, какой грубой ты иногда бываешь.

— Ну так да или нет?

— Не знаю, — фыркнул я, — не все ли тебе равно? Насколько я понимаю, ты ведь ее уже соблазнила.