На следующий день он сам предложил сигарету какому-то юноше, и тот ее принял. Во время обеда он лез из кожи вон, чтобы сесть за один столик с молоденькой женщиной. Он играл в курительной в покер и задолго до прибытия поезда в Нью-Йорк знал в вагоне всех и все знали его. А раз, когда поезд проезжал через Огайо, мой дядя, молодой человек, принявший от него сигарету, и две юных леди, едущие в Вассар, составили квартет и запели «Уобошский блюз».

Путешествие было весьма приятным.

Когда мой дядя Мелик вернулся из Нью-Йорка, его старый дядя Каро снова зашел к нему.

— По-моему, ты превосходно выглядишь, — сказал он. — Ты следовал моим указаниям?

— Да сэр, — отвечал дядя.

Старик вперил свой взгляд в пространство:

— Я рад, что хоть кому-то мой опыт принес пользу.

У моего дяди Хосрова, человека буйного нрава, который очень сильно тосковал по родине, был одно время друг — маленький человек из нашей страны, тихий и неподвижный, как камень. Он выражал свою тоску и печаль только тем, что стряхивал пыль с колен и молчал.

Этот человек был араб по имени Халил. Ростом с восьмилетнего мальчика, но с предлинными усами, как у моего дяди Хосрова. Лет ему было, наверное, шестьдесят с небольшим. Усы усами, но душой он был скорее дитя, чем мужчина. И глаза у него были, как у ребенка, только в них отражались годы воспоминаний, долгие годы разлуки со всем глубоко любимым: с родной землей, со своим отцом, с матерью, братом, лошадью или еще чем-нибудь. Волосы у него были мягкие и густые и такие же черные, как и в юности, и разделены пробором с левой стороны — точно так, как у маленьких мальчиков, совсем еще недавно попавших в Америку со старой родины. Голова у него была бы совсем как у школьника, если бы только не усы; да и фигура мальчишеская, только плечи широковаты. По-английски он говорить не умел, немножко говорил по-турецки, знал несколько слов по-курдски и несколько по-армянски, а вообще-то он почти не разговаривал. Когда же он произносил какое-нибудь словечко, казалось, будто голос исходит не из его груди, а откуда-то из недр старой родины. Говорил он так, будто сожалел, что приходится говорить, будто мучительно было человеку силиться выразить то, что все равно никак невозможно выразить, и будто все, что он не сказал бы, только прибавило бы скорби в его душе.

Как он снискал уважение моего дяди Хосрова — это осталось для всех нас тайной. Ведь мало что узнаешь и от людей болтливых, не то что от таких, как мой дядя Хосров, который слова зря не вымолвит, разве только выбранится или попросит замолчать других. Должно быть, дядя Хосров встретился с арабом в кофейне «Аракс».

Мой дядя Хосров выбирал себе друзей и врагов смотря по тому, как они играли в «тавли» — игру, которая в Америке известна под названием «бэкгэммон». Всякая игра служит проверкой человеческого поведения в критическую минуту, и хотя вполне возможно, что дядя Хосров переживал проигрыш тяжелее, чем кто-то еще, он глубоко презирал всякого, кто не умел проигрывать с достоинством.

— О чем вы убиваетесь? — орал он на такого неудачника. — Игра это или нет? Вы же не жизнь свою теряете?

Сам он терял свою жизнь всякий раз, как проигрывал, но не допускал и мысли о том, что еще кто-нибудь может принимать проигрыш так близко к сердцу, как он. Другие, по его мнению, не должны были забывать, что это всего-навсего игра. Для него самого, однако же, игра была судьбой, решающейся за столом, с каким-то ничтожным противником, который, бросая кости, бормочет им что-то по-турецки, то шепчет, то вскрикивает, улещивает их и заклинает — словом, всячески перед ними унижается.

Дядя Хосров, напротив, презирал кости, считая их своим личным врагом, и никогда с ними не заговаривал. Случалось, что он выбрасывал их в окошко или швырял через всю комнату в угол и смахивал доску со стола.

— Собаки! — кричал он.

Затем, яростно наставляя палец на своего противника, выкрикивал:

— А ты! Мой соотечественник! И тебе не стыдно? Ты перед ними унижаешься. Ты им молишься. Мне стыдно за тебя! Я плюю на этих собак!

Разумеется, больше одной партии никто с моим дядей Хосровом не играл.

Кофейня была в свое время весьма известным и людным местом. Она остается такой и поныне, хотя многие из посещавших ее двадцать лет тому назад давно уже умерли.

Ее завсегдатаями были большей частью армяне, но заходили и другие. Все, кто помнил о старой родине. Все, кто ее любил. Все, кто там, на родине, играл в «тавли» или же в карточную игру «скямбиль». Все, кого тянуло к кушаньям родной земли, к ее вину, к ее водке и к маленькой чашечке кофе в часы дневного отдыха. Все, кто любил ее песни, ее истории. И все, кому нравилось посидеть в приятном местечке с привычным, давно знакомым запахом, в тысячах миль от родного дома.

Обычно дядя Хосров заходил в кофейню около трех часов дня. При входе он останавливался, оглядывал посетителей, потом усаживался один где-нибудь в уголке. Так он сидел, не двигаясь, час, другой, потом вставал и уходил, ужасно сердитый, хотя никто ему и слова не говорил.

— Бедные малютки, — говорил он обычно. — Бедные малые сироты. — Или, если буквально: — Бедные опаленные сироты.

«Бедные опаленные» — это перевести невозможно. Однако нет ничего более печального на свете, чем «бедный опаленный».

Вероятнее всего, однажды в кофейне дядя Хосров и заприметил маленького араба, сочтя его человеком достойным. Может быть, араб сидел за «тавли», с глазами, полными умудренности и печали, и над доскою виднелись его широкие плечи и его темная мальчишеская голова, а потом, когда после игры он поднялся из-за стола, дядя Хосров увидел и то, что он ростом не больше мальчика.

А может быть, этот человек зашел в кофейню и, не зная дяди Хосрова, сыграл с ним партию в «тавли» и проиграл ему и вовсе не жаловался; видно, он сразу понял, кто такой мой дядя Хосров, хотя ни у кого не опрашивал. Возможно даже, он не молился игральным костям.

С чего бы там ни возникла их дружба, на чем бы ни держалось их взаимопонимание и общение, так или иначе они время от времени заходили к нам вместе и были желанными гостями.

Когда дядя Xocpов в первый раз привел к нам араба, он счел излишним его представлять. Моя мать решила, что араб наш соплеменник, может быть, даже какой-нибудь дальний родственник, хотя он был темнее большинства представителей нашего рода и пониже ростом. Но это, конечно, не имело для нее такого уж значения, — ну, разве что глазу твоему всегда бывают приятны люди твоего же роду и племени, с какими-то особенностями, отличающими их из поколения в поколение.

В первый день араб сел только после того, как моя мать несколько раз пригласила его располагаться у нас, как дома.

«Уж не глухой ли он?» — подумала она.

Нет, было видно, что он слышит; он прислушивался очень внимательно. Может быть, он не понимал нашего наречия? Моя мать спросила, откуда он родом. Он не ответил, а только смахнул пыль с рукава. Тогда моя мать спросила по-турецки:

— Вы армянин?

Это араб понял и по-турецки же ответил, что он араб.

— Бедный опаленный сиротка, — прошептал мой дядя Xocpoв.

На какое-то мгновение моей матери показалось, что, арабу хочется поговорить, но скоро стало ясно, что для него, как и для дяди Хосрова, ничего не было более тягостного, чем беседа. Он мог бы поговорить, будь в этом необходимость, но ему, верно, просто нечего было сказать.

Моя мать подала мужчинам табаку и кофе и кивнула мне, чтобы я ушел.

— Им нужно поговорить, — сказала она.

— Поговорить? — удивился я.

— Им нужно побыть одним.

Я пошел в столовую, сел за стол и стал листать прошлогодний журнал с картинками, который знал наизусть, особенно картинки: Джелло, весьма любопытное строение; автомобили с шикарной публикой; электрические фонарики, бросающие снопы лучей в темноту; молодые люди в модных готовых пальто и костюмах, ну и прочее тому подобное.