— Приветствие от Первого национального негритянского съезда, господин президент. У нас говорят о наделении бывших рабов землёй, ибо воистину сказано в священном писании: «Дам земле вашей дождь в своё время, ранний и поздний, и ты соберёшь хлеб твой, и вино твоё, и елей твой…»

Линкольн заложил руки за спину и посмотрел на Соджорнер с высоты своего гигантского роста.

— Знаете, тётя Соджорнер, — сказал он, — когда мы воевали с индейцами, был у нас в отряде очень храбрый малый, по имени Барджес-Задира. После первой же стычки он потребовал, чтобы его назначили генералом, но даже капитанского звания он не получил. Бедняга Барджес так обиделся, что отказался стрелять в неприятелей, и его выгнали из отряда. С тех пор прошло много лет. На днях я подписал приказ о производстве этого Барджеса в генералы. Он уже не молод. Я видел его под Питерсбергом и спросил, как он себя чувствует с генеральскими звёздочками. Он ответил: «Дорогой Эйб, это оказалось не так-то легко; для того чтобы я стал генералом, понадобилось, чтобы ты стал президентом»…

— В том-то и дело, что вы президент! — воскликнула Соджорнер. — Все мои родичи будут голосовать за вас!

Чтобы дать неграм землю, — сказал Линкольн, — в Америке нужно быть не президентом, а господом богом. Впрочем, я надеюсь, что создатель поможет и мне и вам.

Линкольн нагнулся к камину и стал шевелить в нём щипцами угли.

— В этом доме никто не умеет как следует нарубить дрова, — проворчал он. — Посмотрите, какое полено! Рубили тупым топором с широкой рукояткой, как это принято на Юге. У нас в Иллинойсе ни один дровосек не станет пользоваться таким топором. Моего слугу Джонсона не допустили сюда, и с тех пор мне всё приходится делать своими руками.

— Вашего слугу не допустили к вам?

— Да, — с досадой сказал Линкольн, — потому что он негр. Видимо, считается, что в Белом доме не должно быть ничего чёрного.

— И вы не могли приказать?

— Тётя Соджорнер, — сказал Линкольн, — я уже сказал вам, что это не мой дом. Это Белый дом.

Он покосился на зелёные бархатные портьеры и огромную, свисающую с потолка люстру, которая мешала ему ходить по комнате.

— Для того чтобы подписать декларацию об освобождении рабов, мне пришлось сражаться пять лет. Люди, которые говорят, что я нечётко подписал эту бумагу, должны были бы знать, что я писал её по ночам, в кабинете моего друга, начальника военного телеграфа Эккерта. Она хранилась у него в несгораемом шкафу.

— Вы не брали её домой, господин президент? — удивлённо спросила Соджорнер.

— Нет, не брал. Осторожность никогда не мешает.

Линкольн оглянулся по сторонам и недовольно тряхнул головой. Ему явно не по душе были все эти тяжёлые портьеры, кресла и ковры с вытканными на них гербами.

— Тут даже на чайных чашках нарисован орёл и написано: «Из многих одно», как будто президент может об этом забыть.

— Во имя этого мы воюем, сэр, — сказала Соджорнер. — И вы должны признать, что чёрные заслужили больше, чем то, что они имеют.

— Да, для этого нужно только знать арифметику. Если бы я не привлёк цветных в армию, пришлось бы пожертвовать всем мужским населением Севера, чтобы выиграть войну. Я получил двести тысяч хороших солдат, а южане их потеряли! Я говорил об этом много раз, но это всё равно что обращаться с речью к пескам в пустыне.

— Не имеет значения! — решительно заявила Соджорнер. — Я всегда думала, что вы равны пророку Даниилу, а теперь я думаю, что вы даже больше, чем Даниил!

Линкольн лукаво улыбнулся. Его морщинистое лицо задвигалось, а светлые, глубоко посаженные глаза засияли плутовским блеском.

— Нет, я не Даниил. Я обыкновенный человек. Бог любит обыкновенных людей. Поэтому он и создал их так много.

Соджорнер вытащила из своей сумочки книжечку, переплетённую в красный сафьян, и протянула её Линкольну.

— Я хотела бы, чтобы вы расписались здесь на память.

Линкольн раскрыл книжечку, подошёл к столу, взял перо и попробовал его на рукаве своего нескладно скроенного сюртука. Потом он аккуратно вывел на чистом листке: «Тёте Соджорнер Труз, 29 октября 1864 года. Авраам Линкольн».

Соджорнер встала:

— Мы с вами доживём до конца мятежа, господин президент.

— Надеюсь, тётя Соджорнер.

— Я буду молиться за вас. Молиться вместе с теми, кто послал меня к вам. Мы хотим, чтобы вы жили долго.

— Не за меня, — ответил Линкольн, — а за тех обыкновенных людей, которые каждый день отдают свою жизнь на войне.

Он пожал ей руку и взялся было за колокольчик, но передумал и осторожно поставил колокольчик на стол.

— Миссис Линкольн терпеть не может звонков, — сказал он извиняющимся голосом. — Прошу вас, выйдите в соседнюю комнату, вас проводит дежурный.

Соджорнер подошла к двери и оглянулась. Линкольн стоял у камина, большой, сутулый, неуклюжий, свесив руки, похожие на лопаты. Он поставил ногу в старомодном длинном сапоге на решётку камина. Багровые блики играли на его морщинистом лбу, короткая борода шевелилась, глаза спрятались, словно в пещеры, лицо было измождённое.

«Да, это не его дом, — подумала Соджорнер. — Он один в этом доме».

Она вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Гражданская война шла к концу. Кольцо федеральных войск смыкалось вокруг столицы мятежников Ричмонда. В ночь на 3 апреля 1865 года этот последний оплот рабовладельцев, находящийся недалеко от Вашингтона, был объят паникой. Правительство мятежников бежало ещё днём. Всю ночь на улицах не смолкал грохот повозок. «Сто долларов за место!» — кричали господа в цилиндрах на площади. Они метались от одного экипажа к другому, но никто их не слушал. Кучера нахлёстывали лошадей, всадники скакали галопом. Ночью было светло, как днём; вспыхивал квартал за кварталом; огонь вырывался из многочисленных окон. Брошенные чемоданы и сундуки валялись прямо на мостовой. К утру после двух напряжённых часов тишины послышался ровный перебор копыт. Какая-то негритянка высунула голову из-за угла и завопила на весь околоток:

— Помилуй господи! Чёрные на лошадях, и все с винтовками!

Цветной кавалерийский полк ехал по улице медленной рысью, держа винтовки поперёк сёдел. Перед ними в искрящихся облаках дыма вставало разорённое гнездо мятежа, к которому федеральная армия стремилась четыре года.

Бэйтс шагал впереди своего взвода по главной улице. Под медленную дробь барабанов солдаты шли к центру города. Ричмонд пал.

Всё проходило в глубоком молчании. Никому не хотелось нарушать торжественную тишину. Только треск и грохот валящихся балок да барабанный бой царили над городом. Возле Капитолия, где ещё полоскалось по ветру знамя мятежников, барабаны разом смолкли. Площадь наполнилась войсками, а по бокам появились первые робкие зрители, преимущественно негры. Генерал выехал вперёд на лошади и приказал послать в Капитолий два взвода солдат. Одним из этих взводов командовал лейтенант Бэйтс.

Бывший типографский рабочий высоко поднял голову, светлый хохолок рассыпался у него на лбу, глаза блестели. По команде солдаты спустили флаг мятежников и подняли вверх американский флаг. Сверху были видны тёмные прямоугольники войск на площади и бегущие тучи дыма над городом. В тот момент, когда большое полотнище наполнилось ветром, развернулось с треском, похожим на выстрел, и зашумело над головой Бэйтса, вокруг Капитолия прокатилось громкое «Слава!» и «Аллилуйя!». Внизу пели:

Мы идём на Ричмонд светло-синею стеной,

Звёзды и полоски мы несём перед собой.

Тело Джона Брауна лежит в земле сырой,

Но душа его ведёт нас в бой!

Бэйтс отсалютовал саблей.

— Ребята! — крикнул он своим солдатам. — Дело сделано гражданская война окончилась! Начинается новая жизнь.

За плечами у него остались белые палатки лагерей, пронзительный горн, трубящий атаку, траншеи, наполненные мёртвыми телами, вой и грохот снарядов, слепящие полосы артиллерийского огня между кустами и деревьями, сгоревшие фермы и муравейник светло-синих шинелей с пелеринами, над которыми штыки тускло переливались серебряным светом. Люди шли, погибали, на их место приходили новые — и всё это ради сегодняшнего дня и ради завтрашнего утра…