Негры надевали грубые ботинки, которые выдавались взрослым по паре в год. Носили их только по большим праздникам или в очень холодную погоду. Самих танцев Хэт, конечно, увидеть не могла, но представляла себе облако пыли, которое поднимали обутые парни и девушки на улице, разгорячённые, потные лица танцоров со сверкающими белками глаз и их резкие движения, которые они проделывали под стук самодельных барабанов и ритмичный лепет банджо. Музыкант Джон Табмен иногда подходил к двери хижины Россов и напевал что-нибудь — смешное. Он был другом семьи — белозубый, дюжий, всегда смеющийся парень с лукавыми глазами и широким, вздёрнутым носом.

— Выходи плясать, Хэт, — пел он, — или ждать мне до следующего рождества?…

— Подождёшь, — отвечала Хэт, — а не хочешь ждать, приглашай другую.

Снаружи слышались хохот и крики. Там было человек десять, и все разом пускались в пляс с такими воплями, что старая Рит бросала в них щепками и разгоняла хворостиной.

По ночам Хэт снилось, что невидимая рука протягивает ей пистолет. Перед ней мелькает жирное лицо доктора Томпсона. Он целится в Хэт из ружья, но она первая спускает курок. Она просыпалась с криком: «Он убит!» — вся в поту. Бен глядел на неё и качал головой:

— Кто убит, Хэт?

— Хозяин.

— Кто его убил?

Хэт не отвечала. Она вглядывалась в темноту, будто старалась что-то там разглядеть.

— Змею нельзя ранить, — шептала она, — её надо убить.

Бен долго смотрел на дочь.

— Что же будет с тобой, Хэт?

— Я буду свободна.

— Ты убьёшь массу Томпсона!

— Я убью рабство своими руками!

К весне она поправилась. Время продажи негров — новый год, «день разбитых сердец», — давно миновало. Но, когда она вышла в поле, мальчик-водонос принёс свежую новость из большого дома: Хэт Росс продали в Джорджию за двести долларов. Работорговец купил её именно потому, что у неё была отметка на лбу. С таким знаком никуда не скроешься.

Хэт увели в большой дом прямо с поля, задолго до окончания рабочего дня. На этот раз оба помощника Хопкинса были на своих постах и шли рядом с ней, положив руку на кобуру револьвера. Выглядело это так, как будто Хэт Росс арестовали за тяжкое преступление. В большом доме её заперли в сарай и приковали цепью к столбу. Туда ей принесли и обед — необыкновенно обильный для «полевой негритянки». Часа через два в сарай вошли Хопкинс и оба помощника.

— Хэт Росс, — строго сказал надсмотрщик, — хотя ты и заслуживаешь наказания, но мистер Томпсон по своей доброте решил тебя не наказывать. Ты продана мистеру Льюису, который доставит тебя в Кембридж. Вероятно, тебя отвезут в Джорджию, но это уже нас не касается. Если ты будешь вести себя хорошо, доктор Томпсон со временем постарается тебя выкупить. Про землевладельцев штата Мэриленд никак нельзя сказать, что они непорядочные люди. Думаю, что там, в Джорджии, ты поймёшь, что такое настоящая полевая работа и как легко живётся черномазым в нашем штате. Вставай и не вздумай выкинуть ещё какой-нибудь фокус.

У Хопкинса был такой благостный вид, словно он не отправлял человека на продажу, а напутствовал детей перед окончанием занятий в воскресной школе. Хэт вывели во двор, где с опущенными головами стояли Бен Росс и старая Рит. Перед самым сараем находился крытый фургон, на облучке которого сидели возница-негр и мистер Льюис — тщедушный человек с узкой бородкой, в золотых очках. Работорговец бегло осмотрел Хэт и удовлетворённо кивнул головой. Вероятно, он считал, что здоровенная чёрная «девка», купленная за двести долларов, принесёт ему никак не меньше ста процентов дохода, а об остальном можно и не заботиться.

— Прощай, Хэт, — глухо сказал Большой Бен, когда дочь проходила мимо него, — не давай себя ломать.

— Меня нельзя сломать, — ответила Хэт, — убить можно.

Старая Рит бросилась было за дочерью, но её оттащили, и она замерла, уцепившись за руку мужа.

Хэт в последний раз поглядела на своих родителей и скрылась во тьме фургона. Хопкинс привязал её к скамейке и влез на лошадь. Щёлкнул бич, поднялось облако пыли, и фургон выехал на дорогу в Кембридж.

Внутри фургона было душно. Хэт покачивалась из стороны в сторону, прислушиваясь к мерному цоканью копыт лошади Хопкинса. Потом её стал одолевать сон, но это был странный сон: у Хэт похолодели губы, руки и ноги, перед глазами пронеслись зелёные, белые и красные звёзды, мелькнула оранжевая полоса, похожая на зарю, и всё погрузилось во мрак. Ей казалось, что она чувствует колыхание фургона, но затем и это пропало. Очнулась она на траве. Она лежала на спине, а над ней склонились бородка и золотые очки мистера Льюиса.

— Очнулась, — задумчиво произнёс мистер Льюис. — Дрянь дело, совсем дрянь… И часто это с тобой бывает?

— Что — бывает? — с трудом переспросила Хэт.

— Обмороки, вот что, любезная, — сказал Льюис. — Долго ты валялась с этой дыркой во лбу?

— Очень долго, масса Льюис.

Мистер Льюис вздохнул и прошёлся по лужайке, заложив руки за спину.

— Чем тебя угостили в лоб, любезная?

— Гирей, масса Льюис.

— Сколько весила эта гиря?

— Говорят, два фунта, масса.

— Гм… Смотря, с какого расстояния и с какой силой её запустили… Двести долларов… Гм… Обмороки… Гм… В общем, мне тебя всучили.

Мистер Льюис произнёс это с явным раздражением.

— Садись в фургон, любезная, — сказал он.

На этот раз её не привязали к скамейке, да и Хопкинс куда-то исчез. Фургон колыхался, голова у Хэт мучительно болела. Она сама испугалась слова «обморок». До сих пор ей не приходилось его слышать. Вероятно, это какая-то болезнь.

Фургон колыхался долго и к сумеркам остановился.

— Выходи, любезная, — раздался голос Льюиса.

Хэт вылезла и увидела знакомые очертания большого дома. Её привезли обратно. Ей долго пришлось ждать во дворе. Из дома доносились ожесточённо спорящие голоса: визгливый голосок Льюиса и бархатный баритон доктора Томпсона. Слов разобрать не удалось. Затем перед Хэт появился Хопкинс. Он поднял кулак, но, помедлив с минуту, опустил руку.

— Ступай домой, — сказал он. — Хозяин вернул деньги.

Дэви Кимбс тщательно стучал палкой по корням деревьев, по тропинкам и по всем открытым местам. Они с Джейн прикладывали уши к земле, но ничего не могли услышать.

— Поезд всегда шумит, — сказала Джейн, — а паровоз гудит. Не может быть, чтобы подземная дорога шла так глубоко.

Они углублялись всё дальше в лес, в те места, где раньше никогда не бывали. На всякий случай Дэви делал заметки на деревьях, надламывал ветки, запоминал кусты и приметы.

Снова наступила осень. В сентябре леса Америки принимают самые яркие оттенки: фиолетовый, пурпурный, оранжевый, золотистый. Дубы и клёны казались одетыми покрывалом из блестящих цветов, и если среди пурпурной или золотистой листвы стояло ещё зелёное дерево, то ствол его был обвит гирляндами дикого винограда. Он держался на стволах, как остановившийся водопад, или свисал скатертью.

Света в лесу было мало. Порывы ветра заставляли желтеющую листву шелестеть. Похоже было на человеческий шёпот, и Джейн при таких порывах вздрагивала.

— Не бойся, Джейн, — говорил Дэви, — никого нет. Ни живой души. Мы зашли в самую гущу.

Он наклонился и поднял с земли что-то похожее на длинное сухожилие.

— Что это такое? — спросила Джейн. — Это от какого-нибудь зверя?

Дэви понюхал нить, повертел её и недоуменно сказал:

— Кажется, это струна скрипки.

— Что ты, Дэви! Какая в этих местах может быть скрипка! Это, наверное, засохший стебель.

Они пошли дальше. Джейн была уверена, что в эту гущу зарослей ещё не ступала нога человеческая. Деревья тут росли смешанные: то клён, то сосна с короткой иглой, то кедр, то одиноко вытянувшийся на прогалине тёмный, низкорослый кипарис. Белки перепрыгивали с ветки на ветку над их головой, широко распластывая в воздухе рыжеватые хвосты. Некоторые спускались по стволам вниз и рассматривали путников блестящими глазками.